Читать книгу - "Шесть дней в Бомбее - Алка Джоши"

такого? Мне ведь тоже одни больные нравились больше других.

Я оглянулась на Филипа, но оказалось, он уже ушел. Тут я поняла, почему другие сестры звали его невидимым мужем. Никто даже не заметил, как он вышел из палаты. Словно его тут и не было никогда.

Врач и Мира негромко беседовали. Я задернула занавески, налила пациентке свежей воды в кружку и стала готовить укол. Они обсуждали ее творчество, а еще Мира рассказывала о городах, где побывала, о картинах, которые видела в Мадриде, Падуе и Амстердаме. Потом речь зашла о музыке, популярной в тех странах, где доктору Мишре и Мире доводилось жить, чем она похожа на индийскую, а чем от нее отличается. Для меня их мир был бесконечно далек, они же тасовали воспоминания, словно колоду карт. И меня кольнула зависть. Если бы я родилась в другой семье или отец не бросил нас или забрал с собой в Англию, я бы тоже могла принимать участие в этом разговоре, рассказывать, какую оперу в последний раз слушала в Лондоне, живописать, как блестит на закате река в Вене, утверждать, что Давид Донателло нравится мне больше, чем Давид Микеланджело. Мы бы отлично поболтали втроем. Все молодые, не достигшие еще и тридцати лет. Талантливая художница, симпатичный врач и загадочная медсестра. Какая же я фантазерка!

Заставив себя не обращать на них внимания, я стала разглядывать третью картину. Три девушки в разноцветных дупатта, из-под которых виднелись черные, расчесанные на пробор волосы, печально смотрели в землю. Я чувствовала их тихое смирение, их покорность уготованной им судьбе. Одна из них могла быть Индирой.

Четвертая картина отличалась от других. С нее сурово смотрел в никуда темноволосый мужчина в белой рубашке. В руке он держал три яблока. Несмотря на длинный нос и заостренный подбородок, мне он показался очень привлекательным. А вся картина – чувственной, даже эротичной. Может быть, из-за фона, выполненного в разных оттенках охры.

Я еще раз оглядела все четыре полотна. Повернулась к Мире, которая как раз что-то объясняла доктору, бурно жестикулируя. Стоило ли им мешать?

Доктор Мишра первый заметил, что я обернулась, и тут же отвел глаза и почесал щеку. Мира взглянула на меня.

– Итак?

– Первая.

Мира захлопала в ладоши.

– «Принятие». Это моя последняя серия. В ней я попыталась создать плоскую перспективу, как у Джотто и, конечно, Гогена. Персонажи прорисованы не слишком детально. Видишь, руки у невесты красные от хны, но узора не видно? Я хотела, чтобы тут у зрителя включалось воображение. Каждый придумает что-то свое. – Когда она говорила о творчестве, о деталях, отличающих стиль одного художника от другого, ее лицо оживлялось. – Скажут – и уже говорят! – что такое нарисовать смог бы и ребенок. Знали бы вы, как трудно писать просто. Возьмите хоть Пикассо!

Осмелев, вероятно, от ревности, я спросила:

– А вам какая понравилась больше всех, доктор Мишра?

Я редко заговаривала с ним на темы, не касающиеся работы. Но если он и удивился, то виду не подал.

– Три юные женщины. Я видел такие лица у девушек, которые в слишком раннем возрасте становились матерями.

Художница, улыбнувшись, положила руку ему на предплечье.

– Именно.

Доктор Мишра выпрямился:

– Мне нечасто выпадает удовольствие поговорить о живописи, однако сейчас я вынужден снова вернуться к медицине. – Посерьезнев, он добавил, обращаясь к Мире: – Расскажите сестре Фальстафф, как вы себя чувствуете. Я увеличил дозировку, вам должно было стать легче. Меня немного беспокоит, что вы все еще страдаете от боли. Доктор Холбрук вас осматривал?

Мира покачала головой и протянула ему руку.

– Вы еще зайдете до конца вашей смены?

Он не взял ее руки, а лишь погладил по плечу.

– Обещать не могу.

Доктор Мишра улыбнулся пациентке, затем мне. Немного склонил голову, чуть дольше необходимого посмотрел на меня своими серыми глазами, отчего внутри у меня что-то дернулось, ноги подкосились и дыхание участилось. Затем врач вышел из палаты, а я тряхнула головой, чтобы избавиться от этого странного чувства.

Мира лукаво улыбнулась мне.

– Весьма хорошенький, да?

– Неужели? – Мне не хотелось продолжать этот разговор.

После того как отец Мохана приходил к маме с предложением, я боялась снова во что-то впутаться. Вытащив из кармана фартука термометр, я открутила колпачок. Мира открыла рот, и я поместила градусник под язык. Потом отошла открыть окно, чтобы проветрить палату, и все время чувствовала, как она смотрит на меня.

– Тридцать семь и восемь. Чуть повышенная, – сказала Мира мне в спину.

Обернувшись, я забрала у нее термометр.

– Как вы себя чувствуете?

Встряхнув градусник, я записала показания в карту.

– Терпимо, пока удается на что-нибудь отвлечься. – Она с явным трудом поерзала в кровати.

Мне отчего-то казалось, что при врачах она делает вид, будто чувствует себя лучше, чем на самом деле.

– Останься, пожалуйста, – попросила она как бы между прочим, но я расслышала мольбу в ее голосе.

Я колебалась. Что, если старшая медсестра теперь следит за каждым моим шагом? Или послала Ребекку шпионить, ни слишком ли панибратски я общаюсь с Мирой? Взглянув на часы, я прикинула, сколько еще пациентов мне нужно обойти за ближайший час. С Мирой я могла провести не больше десяти минут.

Указав на четвертое полотно, я отметила:

– Эта не похожа на другие.

Она рассмеялась. Хрипло, как завзятый курильщик.

– Это Паоло. Он повез меня во Флоренцию смотреть Джотто – огромные фрески с фигурами в балахонах. Мне ужасно понравилось. И я попыталась изобразить нечто похожее. – Она подняла вверх указательный палец, будто хотела что-то подчеркнуть. – Паоло всегда говорил, если человек умеет копировать великих, он и сам станет великим художником. Я позаимствовала стиль Джотто, но вместо библейских персонажей стала изображать прохожих на улицах Флоренции, часами стоящих в очереди, чтобы увидеть Дуомо изнутри. Или купить яблоки на рынке Сан Лоренцо. Джо – Жозефине – эти мои работы понравились больше всего. Она продала кучу картин из этой серии. Хотела, чтобы я еще писала в таком стиле, только местом действия выбрала цветочный рынок или Лионский вокзал в Париже. – Она помолчала, словно перебирала в уме картины. – Знаешь, мне было всего восемнадцать, когда я приехала в Париж. Я хотела остаться с Паоло во Флоренции, но он сказал, если не поеду, упущу прекрасную возможность.

Мира вздохнула. Наверное, тосковала о нем. И если он был хоть чуть-чуть похож на свой портрет, я ее прекрасно понимала.

– Понравился вам Париж? – Каким счастьем было бы поехать туда, но я понимала, что этой мечте не суждено сбыться.

Она раскинула руки:

– О, Сона! Это было невероятно! Там я впервые увидела импрессионистов. Попробовала писать в стиле Гогена. Влюбилась