Читать книгу - "Фронда - Константин Кеворкян"

С А. Солженицыным и его прямолинейным видением мира – дескать, отмените цензуру и освобожденное от «неграмотных людей» творчество расцветет буйным цветом – соглашались даже далеко не все единомышленники. «Я горячо ему сочувствовал – замечателен его героизм, талантливость его видна в каждом слове, но – ведь государство не всегда имеет шансы просуществовать, если его писатели станут говорить народу правду», – видите, даже К. Чуковский стыдливо признает, что у государства могут быть свои интересы: «Если бы Николаю I вдруг предъявили требование, чтобы он разрешил к печати “Письмо Белинского к Гоголю”, Николай I в интересах целостности государства не сделал бы этого». Логично. И далее очень важная мысль: «Нельзя забывать и о том, что свобода слова нужна очень ограниченному кругу людей, а большинство, – даже из интеллигентов – врачи, геологи, офицеры, летчики, архитекторы, плотники, каменщики, шоферы делают свое дело и без нее. Вот до какой ерунды я дописался, а все потому, что болезнь моя повредила мои бедные мозги», – стыдливо дописывает Корней Иванович, пугаясь собственной смелости (40). Или: «Цензура, которую столько проклинали, является на самом деле признаком относительной свободы печати – она запрещает печатать антигосударственные вещи… Сталинский редакторский аппарат действовал гораздо более целесообразно: он выбрасывал все, что не отвечало прямому государственному заказу», – это Н. Мандельштам говорит о смысле цензуры (41).

Всесильная цензура остригала не то что отставных Жукова или Микояна, люди-ножницы осмеливались касаться священной персоны Генерального секретаря. 16 января 1979 года журнал «Тайм», опубликовал интервью Брежнева. Из его семи ответов в СССР опубликовали всего пять. Не пропущенные цензурой: «Если хоть одна ядерная бомба взорвется в какой-нибудь части мира, не поздоровится ни журналистам, ни мне, никому на земле». События в Камбодже и отношения с Китаем? Брежнев: «Право, я устал говорить о Китае»^[127] (42).

Цензура действовала в интересах государства – в понимании тогдашних чиновников. И сегодня, согласитесь, некоторые вещи со страниц и телевизионных экранов лучше бы все же убрать: поток насилия, порнографии, пропаганды нацизма… А значит, разумный контроль не всегда плох?

Но в описываемый период тотальное засилье цензуры диктовало только удручающую единообразие и казенность отечественных СМИ. В те годы все средства массовой информации любое явление оценивали совершенно с одинаковых позиций: либо восхваляли, либо так же дружно поносили. Генерал КГБ Ф. Бобков: «Такое положение, несомненно, лило воду на мельницу идеологического противника, ибо все прекрасно понимали, что тогда у нас была видимость правды, а наше шумно пропагандируемое единодушие – кажущееся. Вот почему многие с сомнением относились к официальной информации, а то и просто не верили ей» (43). Как реакция общества на навязываемое единомыслие родился феномен самиздата, который тоже сыграл свою роль в падении режима.

Прообразом самиздата стали те самые стенгазеты, которые советский режим на заре своей юности внедрял, как способ инициативы на местах в идеологической борьбе. Из стенгазеты, сделанной кустарным способом, самодеятельная пресса трансформировалась в журналы и бюллетени, литературные альманахи и сборники. Возможности неподцензурного распространения информации быстро оказалось востребованы диссидентами. В. Новодворская: «В это время мы выпустили сборник политических анекдотов, подобранный по главам (анекдоты о строе, о партии, о вождях, о продовольственном вопросе, о национальных отношениях). Он был куда лучше современных сборников, имел прекрасное предисловие и оценивался не в рублях, а в годах… Ах, какого отличного Галича мы выпускали! В твердом переплете! Какие сборнички “Реквиема” Ахматовой вместе с другими ее стихами из той же оперы и постановлением о журналах “Звезда” и “Ленинград”! Да с предисловием, где были “оргвыводы”! А сборнички на 7–8 антисоветских песен Высоцкого! А Набоков, особенно “Истребление тиранов”!» (44) В. Каверин: «Как быть с литературой машинописной, ходящей по рукам и увеличивающейся с каждых годом, несмотря на запретные темы… Она увеличивается и будет увеличиваться, потому что страна вступила в новой период – в период вглядывания в себя, в то, что случилось с ней в прежние годы. Отражение этого народного «вглядывания в себя» – вот что породило так называемый “самиздат”, подвергающийся преследованиям и запретам» (45).

Эти игры в размножение литературных произведений по-всякому заканчивались – и сроки давали, и человеческие трагедии случались. Например, когда КГБ конфисковало машинопись «Архипелага ГУЛАГа», отчаявшаяся машинистка повесилась. А. Солженицын утверждал, что только после этого он решил передать рукопись на Запад. А В. Ерофеев воспоминал случай, когда его знакомый журналист из комсомольской газеты остался вечером в редакции и тайком перепечатывал стихи Н. Гумилева. Случайно зашел редактор и застал его, но ничего не сказал и молча вышел. Однако бедняга журналист так испугался, что пришел домой и повесился над кухонным столом. Осталась жена с двумя детьми.

Но недаром утверждает русская пословица, «что написано пером, того не вырубишь топором»^[128]. Помощь стучащим на пишущей машинке пришла извне: о том, чтобы отечественные литераторы могли печататься в обход советской системы цензуры позаботились на Западе. Более того, в 1970-х появились писатели, остающиеся на родине, но свободно пишущие и отправляющие свои рукописи за границу. Достаточно здесь назвать В. Войновича, Г. Владимова, А. Зиновьева. Пример этих писателей, успех их книг на Западе разлагающе действовал на тех литераторов в Советском Союзе, которые осознавали свой талант и были искренне убеждены, что их писания, изданные без цензурных ограничений, могли бы иметь успех.

Возьмем, к примеру, «Метрóполь» (ударение на среднем слоге), самый скандальный альманах конца 1970-х годов. Та еще история! Для молодых напомню. Группа авторов желает напечатать сборник своих произведений, им запрещают, причем, запрещает не КГБ: «Многие до сих пор убеждены, что 5-е управление КГБ запрещало выход каких-то произведений литературы и искусства. Это ни на чем не обоснованная ложь. За весь период моей работы был лишь один случай, когда мы воспротивились выходу на экраны фильма “Агония”, ибо видели его антиреволюционную направленность» (Ф. Бобков) (47). То есть, вроде даже КГБ был за выход «Метрополя», но то ли московский горком партии, то ли московская ячейка СП запрещают выход альманаха. И начинается грандиозный скандал.

Праздник должен был состояться в кафе «Ритм» возле Миусской площади. Организаторы пригласили человек триста художественной и нехудожественной интеллигенции. Дальше началась детективная история: квартал оцепили, кафе закрыли и опечатали по причине обнаружения тараканов, на дверь повесили табличку «Санитарный день». Отцу одного из авторов альманаха, писателя Виктора Ерофеева, предлагают, чтобы сын написал отречение от составительства «Метрополя», либо конец карьере папы-дипломата: «Секретарь ЦК Зимянин не пожелал говорить с моим отцом наедине, так как воспринимал его уже как противника. Присутствовал Альберт Беляев, в ту пору “центровой” гонитель культуры, и заведующий отделом культуры ЦК Шауро, с которым отец был знаком со студенческих лет. Когда Зимянин показал на отца и спросил: “Вы знакомы?” – Шауро протянул руку и представился: “Шауро”. Так проходил водораздел» (48). На выходе глупейшей истории, спровоцированной органами цензуры, мы получаем десяток первоклассных писателей-диссидентов. Среди них А. Вознесенский, А. Битов, Б. Ахмадулина, В. Высоцкий и другие знаковые фигуры тогдашнего литературного бомонда, которые оказываются в публичной оппозиции.