Читать книгу - "Ленин в 1917 году. На грани возможного - Владлен Логинов"

В России, пишет Владимир Ильич, — «особенно бьет в глаза народу, особенно вызывает недовольство, раздражение, озлобление и возмущение масс, что легкость обхода „хлебных карточек“ богатыми все видят. Легкость эта особенно велика. „Под полой“ и за особенно высокую цену, особенно „при связях“ (которые есть только у богатых), достают все и помногу. Голодает народ». И разве в таких экстремальных условиях, грозящих катастрофой стране, спрашивает Ленин, не было бы справедливым равное распределение тягот и лишений на всех и установление «контроля за богатыми, в смысле возложения на них, лучше поставленных, привилегированных, сытых и перекормленных в мирное время, больших тягот в военное время»^[891].

Но и помещики, и кулаки, и хлеботорговцы «делиться» не собирались и ждали теперь нового повышения цен, а в конце концов и полной «свободы хлебного рынка». Однако Прокопович и его коллеги прекрасно понимали, что при отмене твердых цен и карточек на продукты, спекулянты и перекупщики настолько взвинтят их, что даже черный хлеб станет для бедноты предметом роскоши. В ситуации 1917 года этого никто не стал бы терпеть и недели. Голодные бунты и погромы продовольственных лавок, прокатившиеся в сентябре по городам России, стали тому свидетельством^[892].

Пойдя на уступки текстильным и прочим магнатам, сократив госзаказ на предметы народного потребления, Временное правительство лишило себя возможности решать продовольственную проблему экономическими методами. Общая стоимость предметов первой необходимости — тканей, керосина, инвентаря, находившихся в распоряжении министерства Прокоповича, исчислялась в 2,07 млрд, рублей, а цена необходимых закупок равнялась 9,3 млрд. И печатный орган деловых людей «Известия советов съездов мукомолов» (№ 2) резюмировал: «Купить за 3 миллиарда 9 миллиардов невозможно». Стало быть — хочешь — не хочешь — оставались лишь меры внеэкономические, т. е. принуждение и насилие.

Еще в августе, накануне отставки, Пешехонов отправил на места телеграмму, предписывающую «в случае нежелания населения давать хлеб, применять меры принудительного характера, в том числе и вооруженную силу». С приходом на пост министра Прокоповича использование в этих целях армии становится политикой. И в сентябрьском отчете министерство утверждало, что «система принудительного отчуждения хлеба в порядке военного вмешательства продолжает быть самым действенным способом осуществления хлебной монополии».

Воинские «продотряды», сформированные из фронтовых и тыловых частей, деревня встретила буквально «в штыки». Из Кременчуга сообщали, что крестьяне «постановили всем миром объявить хлебную войну». В Самарской губернии заявили, что «только через наши трупы возьмете хлеб». По данным министерства и в других губерниях «крестьяне заявляли, что на реквизицию хлеба они ответят вооруженным сопротивлением». И в некоторых местах дело действительно доходило до перестрелок^[893].

Попытка разговаривать с деревней языком силы, а главное — затяжка решения вопроса о земле, привели, как и следовало ожидать, к достаточно «свирепому крестьянскому восстанию». Начало положила Тамбовская губерния, где с 7 сентября в Козловском уезде начался погром помещичьих хозяйств. Стихия «черного передела» захлестнула деревню. Восстание распространилось на Кирсановский, Борисоглебский, Уманский, Лебедянский уезды. За считанные дни сожгли свыше ста имений. Были убитые и раненые.

Уже 9 сентября сюда прибыла кавалерия, затем карательный отряд казаков и юнкеров из Москвы. Более полутора тысяч крестьян арестовали. Но восстание не утихало, а перекинулось в соседнюю Рязанскую губернию, где в Раненбургском, Ряжском, Данковском, Скопинском уездах также начались разгромы помещичьих имений и захват земли, скота, инвентаря. И здесь прибывшие карательные отряды не смогли умиротворить деревни, а солдаты местных гарнизонов попросту отказывались усмирять крестьян.

Антипомещичьи выступления приобрели широкий размах в Орловской, Воронежской, Курской, Тульской губерниях, в Поволжье, на Украине. «Аграрное движение, — доносил губернский комиссар из Бессарабии, — приобрело массовый характер… Захватывают казенные, церковные и частновладельческие земли… Малейшее противодействие захватному движению влечет насильственные действия».

Пензенский крестьянин Бегишев вспоминал: «В сентябре все поехали громить Логвина (его громили еще в 1905 году). К имению и от него тянулась вереница упряжек, сотни мужиков и баб стали угонять и увозить скот, хлеб и пр. Вытребованный Земской управой отряд пытался отбить кое-что из захваченного, но баб и мужиков собралось к волости около 500 человек, и отряд разъехался». А крестьянин Гапоненко из Таврической губернии рассказывал: «Крестьяне стали громить экономии, разгонять заведывающих, забирать хлеб из амбаров, рабочий скот, мертвый инвентарь… Даже ставни с окон, двери с построек, полы из комнат и крыши цинковые срывались и забирались»^[894].

Вся большая пресса вновь, как и весной 1917 года, писала о сожженных дворцах, библиотеках и коллекциях картин, о вырубке старинных парков, садов и ставила все это в один ряд с уголовщиной и общим разгулом преступности в стране. Рост преступности действительно вызывал всеобщее беспокойство. В городах вечерами люди боялись выходить на улицу, а жильцы домов организовывали свою «самооборону» против грабителей. Временное правительство оказалось совершенно неспособным справиться с хулиганами и бандитами. Но ставить в один ряд безнаказанную уголовщину и крестьянскую борьбу за землю против помещиков, а тем более винить во всем большевиков, могли только люди заведомо недобросовестные.

Ленин еще в апреле писал о необходимости предотвращения разгромов и «абсолютной недопустимости какого бы то ни было ущерба или порчи скота, орудий, машин, построек и пр. и пр.». Но у крестьян была своя «правда». Подмосковный крестьянин Кузьмичев объяснял: «Помещик был наш, мы ему работали, и достояние, бывшее у него, нам одним должно достаться». Когда-то барин говорил своим крепостным: «Вы — мои, и все ваше — мое». Вот теперь мужики и откликнулись: «Барин наш, и все добро наше»^[895].

«Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — спрашивал поэт Александр Блок, имение которого, с прекрасной библиотекой, также было разгромлено в это время. — Потому, что там насиловали и пороли девок; не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью.