Читать книгу - "Зеркало времени - Николай Петрович Пащенко"

него с левой стороны. Бледная щека, блестящая кожа пилотского шлема. Цвета в этой картинке остались для меня до сих пор неразличимы. Да и «рассматривать» её достаточно тяжело.

Внутренним ощущением я почувствовал, что около самолета хлопочут несколько человек из команды. Тогда их заботило, как вытащить разбитый истребитель из пробоины в надстройке и сбросить его в океан. Кто-то тащил трос. Но ещё кто-то, властный, распорядился прорубить пожарным топором дюралевую стенку кабины, чтобы достать документы пилота, «мой» фотоаппарат «Лейка» и самурайский двуручный меч, пристёгнутый сзади-слева к спинке кресла. Я так и не понял, пострадал ли кто-нибудь из команды от тарана японского лётчика.

Матрос влез на центроплан самолета с правой стороны. Наверное, это он крикнул, что пол кабины весь в загустевшей крови. «Пустой самолет и лётчик обескровленный!..»

После его крика я ощутил, что белье пилота на груди и животе напитано кровью. Много позже, месяца через три после появления ощущения ран на животе и груди пилота, пришло также ощущение, что в этом бою у него была повреждена ступня левой ноги. Кажется, от крупнокалиберной пули или осколка он потерял большой палец левой ноги — поэтому пол кабины был залит кровью. Отстреленный большой палец ноги — достаточно крупная рана, вряд ли помог бы жгут между коленом и икрой в такой ситуации. Никаких шансов спастись у японского лётчика, похоже, действительно не оставалось. Истекая кровью, он удерживал себя в сознании, удерживал почти неуправляемую машину в воздухе, сумел направить её на ещё доступную ему цель и погиб как воин. Не удивлюсь, если он с гордостью считал себя самураем и остался им до последних мгновений жизни.

Да упокоит Господь его душу в Западном буддистском рае…

Ведь я убеждён, что для жизни получил лишь часть, всего какую-то долю его души, вернувшуюся на Землю для очередной инкарнации.

Большой палец левой ноги я трижды травмировал себе уже в этой жизни: в детстве уронил велосипед торцом руля на невезучий палец; в юности сломал кончик пальца, «провезя» его между подножкой мотоцикла и вкопанной кем-то в землю стальной трубой, в густой траве незаметной — если специально нацелиться, так ведь ещё на трубу и не попадёшь; наконец, чуть не отрубил себе бедный палец топором, когда убирал засохшую черёмуху в саду, и рассек сапог и кожу на пальце. Вот и призадумаешься, какой полевой дефект, расположением на теле соответствующий несчастному большому левому пальцу ноги, получил я вместе с японцем от кого-то из ещё более ранних предков по душе?

Возвращаясь к человеку, о котором я не мог не рассказать еще и потому, что для своей семьи и своей страны он до сих пор может значиться «без вести пропавшим», я верю, что совершенная компонента его души, может быть, сегодня продолжает духовно развиваться в Высоком мире и благословляет нас. Его японских родных и меня.

Борису Густову помогли госпожа Акико Одо и священнослужители разных конфессий. Но кто из нас, положа руку на сердце, может надеяться на её умную психологическую помощь? У каждого ли из нас есть разумный душой и сердцем духовник?

Священный Коран говорит: «Неужели они не уверуют?»

Так, может быть, и мы, наконец, сами, ни на кого, кроме себя, не рассчитывая, обнаружим рядом с собой очевидное, в это очевидное уверуем и упасёмся? Упасёмся в том смысле, который вкладывают в мольбу: «Боже, упаси…»

Или мы ощущаем себя в полной безопасности и нам нечего опасаться? Так ли это?

А я эту мою жизнь проживаю в России.

22. Второе слово автора, или Правила усложняются

Когда я узнал из себя так много о судьбе того японского лётчика, в ком в прошлой жизни пребывала моя душа, и ощутил мою личную причастность к судьбам обоих великих народов всего лишь за два рождения на Земле, мне, конечно же, вновь подумалось, что у погибшего остались тогда в этом опасном мире два наидрагоценнейших для него существа — вдова и крохотная дочь.

Если они обе живы, и если бы мне, который сегодня моложе любой из них, суждено было бы вновь встретиться с ними, я, глубоко русский человек, «омочил бы слезами мой рукав», до земли поклонился бы им и сказал:

«Конити-ва, здравствуйте, мои дорогие и любимые. Нас, мои дорогие и любимые, разлучили за грехи. Мы испытали истинные скорбь и раскаяние, это нам зачли и позволили встретиться. Я вернулся из-за края жизни, но вернулся другим и не только к вам. Я попал в другие края и живу теперь в окружении других людей. Вы не узнаёте меня? Зато я о вас помню. Помню и люблю. Я пронёс любовь к вам через смерть и с любовью вернулся на Землю.

Смерти нет. Нет — смерти. Любовь — есть! Но жить так, как мы жили тогда, больше нельзя».

Может быть, у меня прервался бы голос или я совсем не смог бы говорить.

Не знаю, встречи такой не было. Я ничего не смог сделать, чтобы с ними встретиться. От ощущения беспомощности возникает чувство стыда. И жжёт досада. Оттого, что что-то внутри меня подсказывает, что сегодня, я записываю это в 2000 году, живы они обе, его вдова и его дочь. Говорить с ними я нынешний способен только через переводчика. Но я не знаю, где и кто они. Ничего более о них мне пока неизвестно. И они пока ничего не знают обо мне.

Все дальше за собою

страну ту оставляешь, —

и все милей она.

О, как завидно мне волнам тем,

что вспять идут.

Всё так, как сказано в древнеяпонской поэзии, и не совсем так.

В страну ту, которая мне вспоминается, уже никогда не вернуться, как дважды не войти в одни и те же воды. Утекают воды, проносится сквозь нас и наши ничего не забывающие сердца скоробегущее время. Печалиться об этом не только бесполезно, но и вредно, как утверждают те, кто в таких делах разбираются. Но остаются долги. Они записаны в бессмертных наших душах, пробиваются из непостижимых глубин на поверхность и тем напоминают о себе.

И всё-таки меня глубоко внутри греет чувство любви и признательности и к тем моим ближайшим родственникам по сегодня моей душе, которые стали мне родными по прошлым воплощениям моей души… Я имею в виду тех, кто сегодня в Японии, о которой я помню лучше, потому что для меня это было «вчера». Но еще и