Читать книгу - "Собор. Роман о петербургском зодчем - Ирина Измайлова"

Они с госпожой Суворовой условились встретиться через неделю, когда будут готовы рисунки и чертежи проекта усадебного дома, но волею самой Ирины Николаевны увиделись гораздо раньше, спустя три дня после поездки Монферрана в ее имение.

В этот день Огюст с десяти утра был на строительстве и почти не спускался с лесов на землю: заканчивалась сборка металлических конструкций купола, внизу уже приступили к золочению его медного покрытия. Главный архитектор весь день сновал по лесам и по бесчисленным лестницам внутри купола, проверяя прочность соединений, ударяя металлическим молотком по толстым литым балкам в тех местах, где на них приходилась самая большая нагрузка, чтобы убедиться: при сборке их не повредили, и сами они выдержали, в них нет трещин, они не откажутся служить…

Смотреть по сторонам Монферрану было некогда, и он лишь изредка замечал далеко внизу ртутный блеск Невы, прямую полосу Адмиралтейского проспекта, Исаакиевскую площадь, наполовину застроенную бараками и сараями, наполовину обнесенную высокой изгородью. Вторую, свободную ее половину завершала еще одна изгородь, недавно сколоченная, и за нею тоже копошились темные фигурки рабочих, виднелись очертания свежевырытого котлована рядом с полуразобранными стенами старого здания. Любимый ученик Монферрана Андрей Иванович Штакеншнейдер начинал строительство дворца для царской дочери Марии Николаевны.

«А еще полгода назад бегал ко мне с чертежами и рисунками, – подумал Огюст, мельком глянув на ту сторону площади. – Хныкал: „Не могу, Август Августович, не получается ни черта! Посоветуйте… А может, бросить, отказаться?“ Он всегда так: сомневается в себе до последней минуты, а потом создает такое, что хоть завидуй ему… Волшебник застенчивый!»

– Добрый день, мсье Монферран!

Он вздрогнул, невольно пошатнувшись на лесах. Его поразило даже не обращение на французском языке, само по себе редкое на строительстве, да еще на высоте семидесяти метров от земли. Это было бы еще куда ни шло, но голос, окликнувший архитектора, был голосом женщины!..

Огюст обернулся, и ему тут же подумалось, что он бредит: прямо перед собою он увидел Ирину Николаевну Суворову… Она стояла на деревянной лесенке, соединявшей два яруса лесов, одной рукой опираясь на шаткие перильца, другой придерживая приподнятый подол черного шерстяного платья и край темно-вишневой накидки, слегка задыхаясь после головокружительного подъема по десяткам таких же, почти вертикальных, лесенок. Ветер трепал и раскидывал в разные стороны перья на ее шляпе.

– Добрый день, – повторила она, улыбнувшись, явно забавляясь его ошеломленным взором.

– Что… Как… Как вы попали сюда?! – вскрикнул архитектор, пытаясь прийти в себя. – Кто вас пропустил на строительство?! Кто разрешил сюда забираться?

– Пропуск с разрешением мне раздобыл князь Василий Петрович, – ответила, не смутившись, молодая женщина. – Я сказала князю, что ужасно хочу посмотреть, как же тут строят, он и постарался… Ну а поднялась я сюда, ни у кого ничего не спрашивая. Наверное, никому просто не пришло в голову, что я полезу…

Огюст с трудом перевел дыхание, подавляя готовое вырваться ругательство.

– Это уже слишком! – воскликнул он. – Вам захотелось, и вы ни у кого не стали спрашивать! И почему пропуск был взят не у меня?^[53] И подумали ли вы, мадам, какие у меня могут быть неприятности? Если какой-нибудь чиновник из Комиссии построения увидит вас здесь, на лесах, с меня просто голову снимут, черт возьми! Извольте немедленно спуститься! Сию же минуту!

Ирина Николаевна пожала плечами:

– Сию минуту не могу, мсье, я очень устала, пока карабкалась сюда… Думала, вы мне предложите сесть, по крайней мере.

– Простите, на что? – резко спросил Огюст, обводя рукой узкую полоску деревянного настила, вплотную прижатую к круто выгнутым железным ребрам купола.

– Да вот хотя бы на это…

И она тут же уселась на толстую межреберную перемычку, небрежно расправив платье, и, уже усевшись, лукаво глянув на архитектора снизу вверх, спросила невинным голосом:

– Она выдержит?

Монферран махнул рукой:

– Я надеюсь, она может выдержать больше…

– Ну и слава Богу! И неужто вы боитесь, что ваши чиновники сюда заберутся? По-моему, им и смотреть-то сюда страшно.

– Я никого не боюсь, мадам, – нахмурившись, проговорил Огюст.

Ему было стыдно за свою вспышку, но он продолжал сердиться на неслыханную бесцеремонность Ирины Николаевны.

– А раз не боитесь, то отчего же стали браниться? Я понимаю: мое поведение шокирует. – Голос ее немного потух, она покачала головою, будто представила, как со стороны могла выглядеть ее выходка. – Но… понимаете, я не хотела бы казаться не тем, что я есть.

– А что вы такое, мадам? – неожиданно для себя спросил архитектор и присел на ту же перемычку, рядом с Ириной Николаевной, почти касаясь ее платья (мысленно он объяснил это тем, что она могла покачнуться на «жердочке», провалиться, и он должен был ее поддержать в случае опасности). – Кто вы такая, в самом деле? Чем вы сами себе объясняете все, что изволите вытворять, а?

Их глаза встретились. И Огюст вместо ожидаемого игриво-наивного взгляда увидел совсем другой: глубокий, усталый, почти горький.

– Я – человек, и ничего больше, – спокойно сказала она. – Господь дал мне довольно ума, но, как видно, мало здравого смысла. Я пришла в мир, чтобы радоваться, и увидела океан скорбей. Моя душа способна к состраданию, а к скорби нет… И я ищу радость на земле не потому, что не верю в небесное воздаяние, а потому что не могу творить добро даже себе самой, не радуясь. Мои смешные и глупые выходки не от пустоты, а от переполненности, от искренности, а не от лжи. Поэтому, если я кажусь вам дерзкой, надменной, инфантильной или просто нелепой, простите… и я тоже прощу вам это заблуждение. Но если я кажусь вам дурочкой…

– Нет, нет! – поспешно возразил архитектор. – Что вы, помилуйте!

И, покраснев, будто мальчик, он замолчал.

Ирина Николаевна смотрела на раскинувшуюся внизу площадь с необычайным любопытством, жадно, будто это было совсем незнакомое место. Потом ее взгляд скользнул дальше, окидывая город, расчерченный ровными улицами, украшенный золотыми кущами садов, подернутый легчайшей прозрачнейшей дымкой теплого осеннего дня.