Читать книгу - "Тиль Гаримму - Андрей Евгеньевич Корбут"

— Не дрожи раньше времени.

Покончив с хозяином постоялого двора, Ашшуррисау пошел наверх, на второй этаж. Здесь было почти два десятка комнат. Встревоженные постояльцы поспешили либо запереться, либо оставить свое пристанище и сбежать на время в город.

В двенадцатой комнате, где дверь была распахнута настежь, сириец нашел сидящего на кровати Эрика, который держался рукой за правый бок.

— Ты? — удивился царский конюший. — Сами боги послали тебя.

— Что случилось? — присаживаясь рядом с ним, спросил Ашшуррисау. — Дай-ка посмотреть, насколько все серьезно.

— Жить буду.

— По-моему ты слишком самонадеян, — усомнился в его словах сириец, — ты потерял много крови.

— Разве это много, — усмехнулся Эрик, — однажды мне едва не отсекли руку по локоть, вот когда было много крови.

«Ахаз перестарался», — размышлял, занявшись раной, Ашшуррисау. Он был неплохим лекарем и понимал, что землистый оттенок кожи и обильный пот — плохие вестники. Если не остановить внутреннее кровотечение, киммериец не доживет до вечера.

«А он нужен мне живым, только живым, иначе какой с него прок».

Так что ему тоже пришлось попотеть, спасая Эрика: сначала остановить кровь и вычистить рану, затем срезать огрубевшую плоть и взять в руки иглу с ниткой. Шов получился аккуратный, и Ашшуррисау не без удовольствия подумал, что он действительно неплохой лекарь.

Эрик, ни на мгновение не терявший сознание, упорный и сильный, благодарно посмотрел на сирийца и сказал о том же:

— Всегда тобой восхищался. Есть что-то, чего ты не умеешь?

— Ты не поверишь, я никогда не брал в руки меча. Что там скрывать, кинжалом, который висит у меня на поясе, я пользуюсь только когда сижу за столом. Тебе надо поспать, набраться сил. Отдыхай.

Ашшуррисау не стал прощаться с Манасом (тем более что услышал его храп из комнаты на первом этаже), объяснил мальчику-прислужнику, когда и как следует поменять повязки хозяину и раненому постояльцу, и покинул постоялый двор.

Уже стемнело. Повсюду зажигались факелы и светильники. Повеяло ночной прохладой, город оживал и роился, как растревоженный улей. Ашшуррисау любил эти часы: пустые улицы его пугали и нагоняли тоску. Ему нигде не приходилось жить больше двух-трех лет, в свои тридцать пять он успел побывать в Мемфисе, Иерусалиме, Тире, Сидоне, Дамаске[48], конечно же, в Ниневии и Вавилоне — перед его концом, и вот теперь оказался в Хаттусе. Насколько еще придется задержаться здесь, спрашивал он себя.

Сириец обошел стороной бывший царский дворец, где сейчас жил наместник Гордия, спустился по каменным ступеням на узкую улицу, по ней углубился в старый ремесленный квартал, долго петлял между домами, пока не оказался перед знакомой калиткой. Она была не заперта.

Миновал тесный двор, толкнул рассохшуюся дверь в жилище. Внутри сильно пахло мочой, потом, перегаром и женщинами. Деревянная кровать заменяла всю мебель, пол устилала солома, стены дышали сыростью. Свеча горела около самого входа, ослепляя вошедшего и оставляя в тени большую часть помещения.

— Касий! — тихо позвал Ашшуррисау.

— Ты что-то скоро, — недовольно произнес густой бас из глубины комнаты.

— Неси стилус и таблички.

Раз или два в месяц Касий покидал город, чтобы доставить послание от Ашшуррисау в нужные руки, однако с момента последнего визита сюда прошла всего пара дней.

— В последний раз я загнал двух лошадей, — проворчал хозяин дома.

— Я куплю тебе еще пару, — успокоил его гость.

«Свинья, только и можешь, что напиваться и таскаться по шлюхам», — подумал он, с опаской и брезгливостью присаживаясь на кровати.

Касий наконец отыскал все, что надо, отдал письменные принадлежности Ашшуррисау, а сам тяжело заходил по комнате:

— Устал я. Тошно… Может, будет какое-то дело, или мне так и гнить в этом клоповнике заживо?

— Тебя не поймешь, то ты устал и не хочешь никуда ехать, то рвешься на дело?

— Толку с этих поездок. День туда, день обратно. Я эту дорогу уже наизусть знаю. У меня скоро меч в ножнах заржавеет…

— Не мешай, — заставил его замолчать Ашшуррисау и, взяв стилус в левую руку, быстро вывел:

«Шумуну, купцу из города Руху[49], да возвеличат великие боги твое имя и твоих детей, и твоих внуков и правнуков, пишет тебе твой друг и брат Ашшуррисау, торговец пряностями из города Хаттуса.

Спешу сообщить тебе, что в этом месяце я пришлю тебе свой долг, как было оговорено, точно в срок. С серебром отправлю тебе два тюка корицы, три тюка куркумы и один тюк тмина.

С низким поклоном, твой верный друг Ашшуррисау».

Затем, отложив эту табличку в сторону, принялся за послание для начальника секретной службы Ассирии:

«Арад-бел-иту, наследнику Син-аххе-риба, да славят тебя боги, да ниспошлют они тебе здоровье, счастье и благополучие, пишет тебе твой верный слуга Ашшуррисау, из города Хаттуса.

Киммерийские вожди и их старейшины собираются держать совет. Съезжаются в стан их царя Теушпы, чтобы решить: идти войной против отца твоего Син-аххе-риба или нет.

Сообщаю тебе об этом заранее, чтобы ты принял меры. Как только разузнаю подробнее, отправлю гонца снова.

С низким поклоном, твой верный раб Ашшуррисау».

Эту вторую табличку он и передал Касию.

— Все как обычно: обожжешь ее в печи, покроешь слоем глины и напишешь поверх, по образцу, второе послание — к моему другу Шумуну. Не забудь разбить образчик на мелкие кусочки. Когда вернешься?

— Завтра к вечеру.

— Когда ты в последний раз проверял всю цепочку?

— Пару месяцев назад.

— Люди надежные? Я беспокоюсь за это послание. Оно важное, а следующее будет еще важнее.

— Надежные. Зря беспокоишься, — нахмурился Касий.

— Смотри. Головой рискуешь. Вечером будет дело погорячее, как ты хотел. Надо будет пробраться в стан к Теушпе и выкрасть его лекаря. Потом сбросишь его живого со скалы, чтобы это выглядело как несчастный случай.

8

Весна 685 г. до н. э.

Тиль-Гаримму

Из всех многочисленных отпрысков Син-аххе-риба Арад-бел-ит был самым образованным. Человек незаурядный, лишенный напускного величия, но отнюдь не упрямства, он до всего хотел дойти сам, ко многому относился без предубеждения, и на то, на что другие закрывали глаза, напротив, смотрел по-особенному. Даже о богах он говорил без смирения, а если и вспоминал,