Читать книгу - "Дневники княжон Романовых. Загубленные жизни - Хелен Раппапорт"

Пожалуйста, попроси еще раз своего брата, чтобы он вернул групповую фотографию, которую мы послали тебе в прошлый раз. Мы часто думаем обо всех вас и передаем вам огромный привет. Пиши нам иногда, дорогая Катя, как там все поживают, ну и так далее, мы всегда так рады получать новости. Джим {ее собака} здоров и счастлив^[1236]. Передавай привет Сидорову. Горячий привет твоей матери и брату. Всего самого лучшего! Горячо целую тебя, твоя Анастасия. Эти маленькие иконки от мамы для всех офицеров»^[1237].

В то время, когда четыре сестры были заняты такими простыми проявлениями дружбы и доброй памяти, настоящее «излияние яда» против императорской семьи заполняло петроградскую прессу. Например, печатали отвратительные карикатуры на бывшего царя и царицу, где Александру изображали принимавшей ванну, полную крови, а Николай наблюдал за массовыми повешениями, или подробно, в красках, расписывали изысканные и изобильные пиршества императорской семьи: икру, омаров и осетра, — которыми они объедались в то время, как Петроград голодал.

Была карикатура, на которой император закуривал сигарету, зажигая ее от сторублевой купюры. Был вызывающий отвращение рассказ о «доказательстве», что великий князь Алексей был сыном {господина} Филиппа. Были эссе об «интимной» жизни молодых великих княжон, написанные их «любовниками»^[1238].

«Все излишества Нерона, Калигулы, герцогов Сфорца, вместе взятые, показались бы детской игрой» по сравнению с теми отвратительными сообщениями в прессе, которые довелось читать в ту весну Эдит Альмединген, как она вспоминала позднее. Тем не менее, обвинения, которые выдвигались против Николая и Александры, еще более усугублялись, и 27 марта, в ходе судебного разбирательства по делу Анны Вырубовой, Керенский приказал, чтобы супругов содержали отдельно, чтобы не допустить сговора между ними в случае, если они предстанут перед судом. В течение следующих трех недель им было разрешено встречаться только два раза в день во время еды. Николай, казалось, был почти рад, что может на время избежать изматывающего присутствия жены^[1239]. Они строго выполняли новые распоряжения, опасаясь, что в противном случае одного из них или обоих могут поместить, как Анну, в Петропавловскую крепость^[1240].

Керенский на самом деле хотел отделить Александру от детей, оставив их с отцом, но Елизавета Нарышкина обратилась к нему, заявив, что это было бы слишком жестоко: «Это означало бы смерть для нее. Ее дети были вся ее жизнь»^[1241]. Хорошо, что Керенский смягчился, потому что 27 марта Ольга снова слегла — у нее опухли гланды и заболело горло, температура опять поднялась почти до 40 °C^[1242]. Александра записала 4 апреля, что у ее дочери сейчас «воспаление в области сердца»^[1243].

Всем домашним, в том числе и оставшейся прислуге, было разрешено молиться вместе на пасхальных выходных, за что они были очень благодарны. Правда, в какой‑то момент священнику отцу Беляеву пришлось соперничать с шумными похоронами, которые были устроены в парке для предполагаемых «жертв революции» — фактически, тех, кто погиб во время грабежей винных лавок и беспорядков в городе за несколько дней до этого^[1244]. Все пятеро детей исповедались ему в Страстную пятницу, Ольга — в постели, Мария — в инвалидной коляске. Они произвели на него большое впечатление своей «мягкостью, сдержанностью {и} покорностью своим родителям». Они показались ему такими невинными, такими «неведающими грязи мирской»^[1245]. Ночное причастие во время литургии Великой субботы 1 апреля было особенно проникновенным для всех (хотя Ольга и Мария были слишком больны и не смогли на ней присутствовать). После Всенощной все восемнадцать человек сели за стол разговляться. Был огромный пасхальный кулич, крашеные яйца, ветчина и телятина, колбаса и овощи, но для Изы Буксгевден это была «мрачная трапеза, как пир в доме плача», во время которой Николай и Александра были обязаны сидеть поодаль друг от друга. Царица почти ничего не говорила. Она ничего не ела и не пила, лишь чашку кофе, сказав, что она была «всегда на диете»^[1246].

Прекрасная весенняя погода встречала пасхальное воскресенье. «Как день великой радости, несмотря на человеческие страдания», — вспоминала Елизавета Нарышкина. Николай подарил ей фарфоровое яйцо со своей символикой. «Я сохраню его на добрую память, — написала она в своем дневнике. — Как мало преданных людей у них осталось… Нельзя быть уверенным в будущем: все зависит от того, сможет ли Временное правительство удержаться или же анархисты победят — опасность неизбежна. Как бы мне хотелось, чтобы они уехали сейчас как можно скорее, убедившись, что все они теперь здоровы»^[1247].

Было воскресенье и, кроме того, праздничный день. Толпы народа собрались у ограды парка, чтобы поглазеть на царя, который вышел на работу в саду, окруженный охранниками с примкнутыми штыками. «Мы похожи на осужденных со своими надзирателями», — горестно заметил Пьер Жильяр^[1248]. Люди теперь специально приезжали на один день даже из столицы, чтобы постоять и посмотреть на них. На второй день Пасхи опять собралась толпа не меньше, чтобы посмотреть, как Николай чистит лопатой канал от снега. Они молча стояли и «смотрели, как на дикое животное в клетке, — вспоминала Валентина Чеботарева. — Почему нужно так себя вести?»^[1249] В утешение семья хотя бы присутствовала на еще одной замечательной службе в тот же день. Позже, когда Елизавета Нарышкина пошла проведать великих княжон, которые еще лежали в постели больные, ее встревожил вид исхудавшей Марии, и хотя она сейчас была «намного красивее, выражение ее лица {было} грустным и нежным. Можно было видеть, что она сильно настрадалась, и то, что ей пришлось пережить, оставило в ней глубокий след»^[1250].