Читать книгу - "Дарвин - Максим Чертанов"

Тиражом в тысячу экземпляров вышли «Насекомоядные», были проданы за сутки, Меррей не успевал допечатывать. Не было в Европе ботаника, который не купил книгу; специалисты назвали ее «прорывом». (Правда, директор Петербургского ботанического сада Регель не поверил, что есть растения, питающиеся насекомыми, и заявил, что никто не верил бы в такой бред, если бы он не исходил «от прославленного Дарвина».)

С июля «прославленный» готовил новое издание «Изменений». Оно вышло в октябре и содержало ответы на замечания Майварта, Делпино и других критиков. Один из аргументов Делпино мы разбирали, вот второй: не может у саламандры с помощью геммул отрасти нога, ибо все геммулы ноги находились в этой отрезанной ноге и новым взяться неоткуда. Дарвин, не слыхивавший о стволовых клетках, ответил так, словно был по ним специалистом: «…для этой специальной цели в определенном месте или по всему телу сохраняется запас зарождающихся клеток или отчасти развитых геммул…»

Майварт писал, что закон естественного отбора не объясняет отмирание ненужных органов. Да, нам, в отличие от обезьян, большие зубы не нужны, но они и не мешали, так почему уменьшились? Роменс сказал, что просто естественный отбор перестал благоприятствовать зубастым, но Дарвин предпочел более сложное объяснение: сперва ненужные органы «слабеют» из-за «неупражнения» (причем у новорожденных они развиты, а слабеть начинают в том же возрасте, в каком ослабли у родителей; в переводе на современный язык сие звучит так: гены, кодирующие ненужный орган, постепенно выключаются, по наследству передается схема «вкл — выкл» и информация о «часе X», когда следует их выключать). Потом, «как только часть стала бесполезной, на сцену выступает другой принцип — экономия роста, так как для организма, вынужденного к соревнованию, выгодно сэкономить развитие бесполезной части, и особи, имеющие ту же часть в менее развитом состоянии, получат легкое преимущество». (Это соответствует современным представлениям: на поддержание органа тратится энергия, так что если он не нужен, то выгоднее энергию сберечь.)

Осенью Дарвин трудился как вол: закончив «Изменения», подготовил новое издание «Опыления орхидей» и завершил новую редакцию «Лазящих растений». «Когда мы взглянем на лазящее растение (вьющееся или цепляющееся усиками или другого рода прицепками), образ жизни которого предполагает существование какого-нибудь другого растения или предмета… мы выносим впечатление какой-то предусмотренной гармонии или порой инстинктивной, пожалуй, даже сознательной деятельности». Но на самом деле усы и цепкость — следствие естественного отбора; «чтобы объяснить, как могли возникнуть подобные организмы… мы должны доказать полезность этого свойства, постепенность его совершенствования и его распространенность в элементарной форме». Растению, чтобы выбиться из гущи на поверхность и получать свет, хорошо иметь длинный стебель, но на него нужно много питания и на ветру он может ломаться. Поэтому некоторым «выгоднее воспользоваться чужим стеблем или посторонним предметом… Прежде всего, вероятно, явились стебли, снабженные крючковатыми органами, дозволявшими удерживаться за посторонние предметы; затем появилась способность образовывать вьющиеся стебли, как, например, у хмеля, повилики и других; затем черешки листьев приобрели способность под влиянием раздражения охватывать стебли, вокруг которых извивалось растение; далее эти листья стали изменяться, превращаясь в усики, — и здесь природа представляет нам целый ряд переходов, — и, наконец, усики». Усатые лианы — самые совершенные из лазящих, ибо «имеют возможность расстилаться по наружной, освещенной солнцем поверхности шатра растений, между тем как вьющиеся стебли прикованы к стволу и ветвям и находятся, следовательно, в тени этого шатра».

«Лазящие» с рисунками Джорджа вышли в ноябре 1875 года, автор еще до публикации видел: сказал не все, умение виться — лишь одно из проявлений способности двигаться. Тотчас сел писать об этом. Занят был по уши и при этом ныл, что ему «недостает геологии». В Лондоне повстречал геолога Джадда, друга Лайеля, излил ему душу, Джадд стал бывать в Дауни: ботаника во время его визитов отправлялась к чертям, говорили только о геологии и были счастливы; Джадд вспоминал, что его поражала склонность друга к «самой низкой оценке своих работ» и «доходящее до экстравагантности превознесение чужих». В конце августа Дарвин поехал к Уильяму в Саутгемптон и, задвинув труд о движении растений, стал писать об их опылении: желая успеть все, в поздние годы он был больше склонен разбрасываться, чем в молодости.

Конфликт вокруг вивисекции осенью набрал обороты, комиссия заслушивала ученых и общественных деятелей, газеты писали о жестокости исследователей, особенно французов. Но и в Англии были такие. Преподаватель медицинской школы при больнице Святого Варфоломея Э. Кляйн заявил, что использует наркоз лишь при демонстрации опытов студентам, дабы животные «не трепыхались». Хаксли — Дарвину, 30 октября: «Я не верил, что найдется хоть один человек, который был бы так вопиюще и цинично жесток, чтобы утверждать такое и применять эти принципы. И я бы с готовностью согласился на любой закон, который послал бы его на каторгу… Он нанес больший ущерб, чем все фанатики вместе взятые». Комиссия пожелала опросить Дарвина, он написал Кардуэллу, что ничего не смыслит в физиологии, прислал ему письменные показания, но отвертеться не удалось. Приехал в Лондон с Эммой, волновался, рвоты и обмороков не было уже много лет, но мало ли… Хаксли подбадривал: все знают про его невероятно длинные ноги и нашли «самый высокий стул в Лондоне». 3 ноября он явился в комиссию. Эмма — Леонарду:

«Лорд Кардуэлл встретил его у дверей, его принимали как герцога… Через 10 минут его отпустили». Вот выдержка из его показаний:

«— …я убежден, что физиология может достичь прогресса только посредством экспериментов на живых животных. Мне не приходит в голову ни одного достижения физиологии, которое было бы сделано без этого. Несомненно, многие предположения о кровообращении можно сделать, исходя из наличия клапанов в кровеносных сосудах, но уверенности, которая требуется для прогресса любой науки, в случае физиологии можно добиться только при помощи экспериментов на живых животных.

— Тогда нет нужды спрашивать вас, что вы думаете о том, чтобы запретить все эти эксперименты без исключения?

— По моему мнению, это было бы огромным злом, потому что физиология уже приносит и принесет в будущем величайшую пользу человечеству…

— Считаете ли вы, что большинство экспериментов можно проводить в то время, когда животное полностью бесчувственно?

— Я верю в это… из того, что я знаю, крайне редко бывает, что на полностью бесчувственном животном невозможно ставить опыт.

— Так вы полагаете, что не будет благоразумным рекомендовать королеве и парламенту усомниться в необходимости экспериментов, болезненных по сути, но проводимых на животных, введенных в бесчувственное состояние?»

Тут допрашиваемый неожиданно съязвил, да так, что Хаксли бы позавидовал:

«— Безусловно, не будет… Я могу понять, если бы индус, который возражает против убийства животных для пищи, возражал бы против этих экспериментов, но абсолютно непостижимо для меня, на каком основании это возражение возникло в этой стране.