Читать книгу - "Баязет - Валентин Пикуль"

— Ой… Никак и меня, господи Сусе? ..

Когда за ним пришли, Кирюха лежал ничком в пыли, среди битых кусков штукатурки, от боли тихо скреб пальцами мусор вокруг себя и на все вопросы отвечал одно:

— Хосподи Сусе… Хосподи Сусе…

Он был тяжело ранен в живот. И все жалели о нем: кто знает, может быть, этот замухрыжистый парень спас огнем своей пушки не одну сотню людских жизней?

Потресов ночью пришел навестить его. Снял со своей груди крест и прикрепил его к рубахе Кирюхи.

— Спасибо, сынок, — сказал он и, обтерев пропахшие порохом усы, поцеловал солдата в сухие, по-страдальчески черствые губы.

В ответ Кирюха разлепил глаза, слабо шепнул:

— Хосподи Сусе… До матки хочу… В деревню ба…

12

Персы продолжали свою работу, ничем другим не интересуясь, ничего не требуя. Даже по ночам в их, шатре не умолкал ровный гул и скрябанье железа по камню. Но когда им предложили воды, добытой при вылазке к реке, они брезгливо отказались: в воде, ставшей за эти дни мутновато-желтой, уже плавали черви…

Сивицкий велел эту воду процеживать через марлю, пропускать через ящик с песком, сдабривать квасцами, уксусной кислотой, спиртом, нашатырем — чем угодно, только не пить ее в естественном виде. Это исполнялось, конечно, в пределах госпиталя, но в осажденной крепости были свои законы, законы неистовой, сводящей с ума жажды, и эту воду многие пили как она есть

— Господин комендант, — обратился врач к Штоквицу. — не желая пугать вас, все-таки предлагаю начать рытье большой братской могилы в подземелье: скоро будет много покойников. Здесь мы с вами бессильны…

Около трех часов ночи Сивицкий наконец-то мог распрямить спину и отбросить окровавленный корнцанг.

— Фу, — сказал он, — дали вы мне работы с этой вылазкой.

Но санитары вскоре втащили еще одного солдата, участника вылазки. Сильно посеченный ятаганами, он спасся чудом и, выждав темноты, сам приполз обратно в крепость.

— Эк тебя обтесали, братец, — сказал Сивицкий, срывая со спины солдата кровавые ошметки рубахи.

В своей практике работы на восточных фронтах капитан уже не однажды встречался с такими порезами, почти правильными и глубокими, сделанными в порыве жестокости.

Аглая не выдержала и отвернулась:

— Какой ужас!

— А вы не морщитесь, — ответил Сивицкий. — Это страшно только смотреть. Ятаган по сравнению с русским штыком — оружие весьма слабое, и раны заживут очень скоро. А ты, братец, — обратился он к солдату, — видать, хихикал от щекотки, когда на тебе такой узор выводили?

— Да нет, ваше благородие, — смутился герой, — коли по совести сказать, так я мертвяком прикинулся. Иначе бы мне несдобровать. Нас-то, лежачих, — сказывал он, морщась от йода, — турки словно капусту мельчали, только в бочку не солили. Кажись, и не злится басурман, а так себе, знай режет да режет, пока всего в плахты не иссечет.

— Это они умеют, хлебом не корми, — сказал Сивицкий, очищая порезы. — А ты на войну по своей воле пошел или взяли?

— А как же, ваше благородие. Мы яснополянские, по Тульской губернии состоим. Наш барин-то, граф Толстой, уж на что смиренный человек, а и тот в Сербию хотел пойти. «Вся Россия, — говорил, — тепереча там, ну, значит, и я должон пострадать…»

— Больно? — спросил Сивицкий.

— Притерпелось уже. Не так чтобы…

Сивицкий взял операционную иглу — велел солдату отвернуться:

— Лежи смирно. Я тебе вот зад сейчас заштопаю, домой прибежишь с войны — и жена не узнает.

Острые лопатки солдата мелко тряслись:

— Ой, не смешите меня, ваше благородие. Как засмеюсь — так больно…

Китаевский подошел к столу:

— Александр Борисович, я закончу солдата, а вы пройдите к Пацевичу, с ним что-то нехорошее… Кажется…

— Что вам кажется?

— Конец, кажется…

Сивицкий сначала прошел в свою клетушку, отыскал окурок цигарки и с жадностью дососал его до остатка. Что ж, у них могли быть столкновения по службе, они могли не любить один другого, но сейчас, как врач, он сделал все для спасения жизни полковника.

Да, полковник умирал.

— Вы что-нибудь хотите? — спросил его Сивицкий.

— Нет, — вразумительно ответил Пацевич. — Мне сейчас хорошо… Я уже близок к истине.

— Но я не Пилат, а вы не Христос, — улыбнулся врач.

— Я… заслужил презрение, — сказал Пацевич. — Так?

— У меня нет презрения к людям, которых я лечу, — ответил Александр Борисович и заботливо поправил на полковнике одеяло.

Пацевич помолчал, улыбаясь с закрытыми глазами.

— Вы, — неожиданно спросил он, — когда-нибудь бывали на Волыни?

— Был. Да, был.

— Тогда вы знаете… это:

Плыне, Висла, илыне, По польской краине, А допуки плыне…

— Да, я помню, — сказал врач, — «Польска не загине…». Я, помню, был еще молод, хотя и тогда мундир сидел на мне мешковато.

И я помню плошки на улицах, танцы в тесных цукернях и песни юных паненок… Все это было давно, и тогда я был влюблен.

Кажется, единственный раз в жизни!

Он пожал тяжелую руку Пацевича и оставил его.

Смерть встала на караул, торопя время, у изголовья полковника на восходе солнца. Был еше ранний час, и не остывшая за ночь крепость торжественно молчала. Адам Платонович пожелал видеть своих офицеров, и они, еще заспанные, грязные, зачумленные, собрались кружком возле умирающего, сняли фуражки.

— И вы, Некрасов? — слабо удивился Пацевич.

— И я…

Первые лучи солнца осветили паутину углов. Где-то за окном, радуясь наступлению дня, чирикнула птица.

— Вот и все, — сказал Пацевич.

Офицеры понурили головы. Ватнин отцепил от пояса фляжку, поднес ее к губам полковника:

— Ваше высокоблагородие, хлебните на дорожку…

— Не надо, — отвел его руку полковник. — Ч е рви!

— Это не вода, ваше высокоблагородие. Малость я тут раздобылся по знакомству. Хлебните с донышка!

Адам Платонович отхлебнул кукурузной араки, внятно сказал:

— Спасибо, сотник, ты добрый человек. И ты понял меня…

Когда будете разбирать мои вещи, возьми что-нибудь для себя на память!

Штоквиц широко зевнул, прикрыв рот ладонью:

— Не будет ли у вас, господин полковник, каких-либо поручений к нашему офицерскому собранию? Католиков среди нас нету.

и для составления завещания можно пригласить греческого священнослужителя.

Пацевич двинул рукой по одеялу, показывая тем, что ничего этого не надо.