Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

я, не найти. Я сказал себе: Корниль, это храбрые ребята, они поймут, что на тебя можно положиться. И вот он я, готовый на все что угодно…» В его искренности сомнений не возникло, ему позволили остаться, решив испытать при первой же возможности. Убежище стало домом для находящихся вне закона, теплым и уютным, вечерами в нем тихо горела свеча, а обитатели несли стражу неподалеку круглые сутки.

Вахта по ночам в непроглядной тьме, когда холод пробирал до костей, а вокруг, время от времени кричали ночные птицы, загадочно шумел лес и, казалось, слышались шаги каких-то существ, поначалу стала для многих испытанием. Мир словно отдалялся от часового, дом становился таким же далеким и призрачным, как воспоминания; животный страх, не имеющий иных причин, кроме одиночества и темноты, и исходящий, казалось, от сплетения корней под землей, пробирал человека до дрожи, ему мерещилось, будто чудовищные тени шевелятся во мраке, столь непроглядном, что увидеть в нем можно было разве что галлюцинации…

Однажды ночью обезумевший от ужаса Крепен перебудил весь дом. Он ворвался внутрь, стуча зубами: «Их сотни, они крадутся сюда, крадутся, горе нам!» «Сотни? — недоверчиво переспросил Жюстиньен. — Да ладно тебе, свистун!» Шаррас живо схватил топор, Жюстиньен с усмешкой достал браунинг, Корниль, что-то неразборчиво бормоча, проверил заряд своего винчестера. Они шагнули в беззвездную ночь, тихую, не добрую и не злую. Крепина плакала, завернувшись в одеяло. «Ну и где они? — насмешливо спросил Жюстиньен дрожащего Крепена. — Пусть покажутся, мы их как следует встретим…»

Облака расступились, показалась желтоватая луна, бескровная отрезанная голова смотрела на них в просвет свысока и, казалось, криво, недобро усмехалась. «Ей, луне, наплевать на тебя, Крепен, — сказал Жюстиньен, — ты перепугался, дружище, ничего, бывает…» И успокоил его: «И мне случалось пугаться, больше твоего, больше, чем любому из нас… Так что я в курсе». Крепен вновь встал на часы, окруженный пугающим Ничем. Он повторял себе: «Я дурак, я дурак, это точно…» Он стал очень хорошим часовым и даже начал находить в этом приятные стороны. Часа в три ночи Крепина, в одной сорочке под покрывалом, приносила ему горячего чаю, который согревал его внутренности, как старый марочный коньяк. Он прижимал женщину к себе, гладил ее обнаженное тело («какая ты теплая»), волосы на лобке, округлившийся живот: «Ты уже чувствуешь, как он шевелится, наш малыш?» — «Не пойму… Слышишь? Сова…» Крики совы напоминали падение тяжелых капель воды с высоты в пруд… «Кто знает, может, когда он появится на свет, плохие времена закончатся». — «Будем надеяться, Крепен».

Огюстен Шаррас любил нести дозор на заре. Вся земля казалась ему огромным уснувшим существом, ему чудилось, что он слышит ее дыхание. Свет, растения, животные и люди, события, случившиеся за день, всего лишь снились ей… Она словно делилась с человеком своей неосознанной мудростью, и у него возникали мысли, которые никогда не пришли бы в голову днем. «Мы — сны земли. Я почти постиг непостижимое…» Он закуривал трубку, набитую смесью опавших листьев. Эти листья трепетали на ветру, их пригревало солнце, их украшали жемчужины росы, а потом они пожелтели — так и мы стареем, становимся печальнее, — сморщились и опали. Рука старика подобрала их с земли, высушила, растолкла, и теперь тихо тлеющий огонек обращает их в пепел… Он высыпал еще теплый пепел на ладонь, подул на него и развеял в пространстве, в душе был мир и покой… Днем все не так — ни листья, ни пепел из трубки, потому что мы становимся сообразительными животными, которые думают, будто все понимают… Шаррас ждал этих минут тихой радости, словно праздника.

Жюстиньен заступал на вахту, как будто нырял в темную ледяную воду, чтобы решительно плыть за… В уверенности, что внезапно обнаружит в глубине сверкающие кристаллы кварца, похожие на острые стилеты, коварные и манящие, на которые так хочется броситься всей грудью… Жюстиньен обследовал окрестности, проводил рукой по шероховатым валунам, бесшумно скользил между деревьев, как охотящийся волк, сливаясь с движением деревьев и тенью облаков, настороженный и счастливый. И вдруг перед ним возникал пламенеющий образ площади Пигаль.

Чтобы погасить это пламя, Жюстиньен изучал в бинокль верхушки деревьев, касающиеся неба, — черные кружева на фоне пепла облаков. И говорил себе: «Работаем». На вещи бесчеловечные, на то, что должно уничтожить, у него была фотографическая память, и образы, словно фото, представали почти лишенными цвета. В нем зарождались проекты, похожие на чертежи-синьки с прорисованными белыми линиями планами машины, которую надо построить, машины для уничтожения… Конвой заключенных женщин, увиденный на станции, их узлы с пожитками, их увядшие лица, юные лица, достойные любви, прощальные взмахи рукой украдкой, учительница с книгами в руках, последняя группа, поднимающаяся в вагон для скота, пение вразнобой — они запечатлелись в его памяти навсегда, точно нестираемая гравюра на стали. А на оборотной стороне этой стальной пластины так же четко и верно отпечатался план фабрики по производству боеприпасов, подходы к ней, кирпичная ограда, плохо охраняемый тупик, откуда можно проникнуть внутрь. Две лестницы, десять человек — и дело сделано. Он тормошил Каадена: «Самое время, дружище, послушай, я составил план…» Кааден слушал его очень внимательно: «Надо бы рассмотреть все еще раз днем, с карандашом в руках. У тебя ум стратега, Лоран».

— Нет, у меня ум парня с площади Пигаль, но моя пластинка записана с двух сторон: на одной горе, на другой ярость.

Время текло без выходных и праздников, его определяли по тому, как менялись тона листвы на поросших лесом холмах. Грозы полыхали зарницами над Убежищем, огромные ломаные шпаги молний прорезали небо, но под их яростным гневом земля оставалась непоколебимо спокойной и опаленные небесным огнем дубы продолжали стоять и жить. Нудные дожди заволакивали все вокруг, но тогда можно было разводить огонь, дождевая завеса скрывала подозрительный дым, от очага шло тепло. Радио Лондона неустанно повторяло одни и те же новости: бомбардировки, торпедирования, сражения в России, бои под водой, казни заложников, перестановки в правительстве Виши, — так что казалось, что ничего в мире не менялось, но каждая новость несла в себе отчаяние или надежду. Голоса радиодикторов-французов были так хорошо поставлены, что их призывы к сопротивлению казались выгравированными на каком-то благородном и хрупком материале.

В Убежище не хватало еды. Ели брюкву, мороженый картофель, корм для скота, ястреба с травами, белку со свежими луковицами, хорька с грибами под соусом «по-маршальски», ибо шутки придавали пряности самой скудной трапезе. Мужчины уходили в долгие походы на поиски продовольствия, в сторону департаментской дороги, по которой проезжали грузовики милиции