Читать книгу - "Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева - Иван Беляев"

– Сообщаю ему, что атака снова в два часа, – объяснил он мне. – И прошу его поддержать.

Я не мог понять его упорства. Все мы измотались до отказа. Зной и убийственная жажда после почти бессонной ночи делали нас бессильными. Язык пересох, руки посинели. Ординарец принес мне немного грязной воды из соседней канавы.

– Что вы делаете? – напал на меня Врангель. – Ведь вы схватите тиф!

К счастью, в час дня пришел ответ от Дроздовского: он не может нас поддержать. Его части потерпели жестокие потери…

В сумерки мы стали отходить на исходные позиции. Врангель был расстроен.

– Я ходил в атаку со всеми полками по очереди, – говорил он с досадой. – Все они оказались несравненно ниже нашей кавалерии. Но я все еще верил в Корниловский полк… Сейчас и они не пошли за мною!

Врангель не совсем был прав в своей оценке. Ни он не понимал – или, вернее, не хотел понять казаков, – ни они его. Каждое оружие годится для присущего ему употребления. Казаки не пошли бы за ним в лоб на батарею, как его эскадрон под Каушеном. После двух-трех подобных атак кавалерийский полк уже сходит со сцены, а казаки привыкли воевать без смены, долгие годы.

Нельзя требовать одинаковой стойкости от казака, кавалериста и пехотинца. Осетинцы давали прекрасные пластунские батальоны, но другие горцы годятся лишь в конном строю. Черкесы, неудержимые в атаке, устойчивы еще менее других под артиллерийским огнем. Со всем этим приходится считаться.

Одно время в моем конвое было 12 черкесов. Как-то раз, когда я бросился выручать два орудия, попавшие в перепалку, они исчезли, как дым…

– Что теперь поделывают мои конвойцы? – не без иронии спросил я, вернувшись.

– Хвалят Магомета, – отвечали мне. Магомет был единственный (за отсутствием Беслана), который не бросил меня. Каждый хорош на своем месте. Нет универсального инструмента!

С течением времени и Врангель и казаки уже вполне применились друг к другу.

На другое утро Врангель взял меня с собою к Дроздовскому, которого он считал виновником своей неудачи. По дороге, со свойственной ему пылкостью, он осыпал его упреками. Дроздовского мы застали в полной прострации. Измученный душевно и физически, он лежал перед своей палаткой; рядом сидел начальник его штаба, полковник Чайковский, а вдали, на коне, красовался наш старый знакомый «князь Мурат» со взводом конвойцев.

Но у Врангеля, как говорил он мне потом, не хватило духу упрекать своего партнера. Вся приготовленная им филиппика мгновенно испарилась из его головы и превратилась в сердечный разговор. Оба с сокрушением подводили итоги… Торговали, веселились – сторговались, прослезились…

– А это что за фигура в конвое у Дроздовского? – заговорил Врангель на обратном пути. – Какой он князь Мурат? Он был у меня в Нерчинском полку… Это авантюрист, корнет Бровчинский! Я его закатаю, куда следует!

Уже под конец, в Ростове, Врангель исполнил свою угрозу. Он засадил его в тюрьму за присвоение чужого имени. Бывший там комендантом капитан Шкутько, тоже дроздовец, сжалился над легкомысленным молодым человеком и потихоньку выпустил его на свободу. В бытность мою на Кубани я проходил там мимо хутора князя Мурата, но ни о его отце, которого немцы посадили на 12 пик, ни о прочих персонажах его рассказов не слыхал ни слова…

По возвращении к Врангелю вернулась вся его энергия.

– Работа кипит! – приветствовал он меня, когда я проскакал мимо него, разыскивая умиравшего Романовского, героя и отца доблестнейшей 3-й Конной батареи.

Он неподвижно лежал, молча устремив свои голубые глаза перед собою. Рядом с ним, держа его за руку, сидела сестра, другая хлопотала подле.

– Бедный, бедный Моржик! – повторяли они со слезами. Это было нежное имя, которым окрестили за его светлые, в щетку об стриженные усы.

* * *

Дома меня ждал техник, бывший по делам в Екатеринодаре.

– Достали все? Ну, а повидали мою Александру Александровну? Как она?

– Временами приходит в сознание… Но вам надо торопиться!

– Как? Что с нею?

– А вы не знали? Она в злейшей испанке… до 40°… Я помчался к Врангелю.

– Поезжайте немедленно, голубчик! И не возвращайтесь, пока не поправите ее. Я пришлю вам потом кое-какие поручения.

Вот я уже у подъезда… Отворяет хозяйка.

– Осторожнее, чтоб радость не убила ее, – говорит она, – она очень слаба. Вчера был кризис. Она все бредила вами, наконец, успокоилась… она все время писала что-то на стене, я отобрала у нее карандаш, так она продолжала шпилькой. Она говорила, что это стихи, где она говорит вам о своей любви… Постойте в гостиной, я подготовлю ее… На цыпочках крадусь к дверям…

– Александра Александровна! Приятное известие от вашего мужа.

Затаив дыхание, прислушиваюсь к милым звукам ее нежного голоса.

– Не может быть… Его уже давно нет! Если б он был жив, он был бы уже здесь. Каждый день под окнами раздаются звуки похоронного марша… это несут убитых на кладбище… Письмо запоздало, его уже нет в живых!

– Нет, нет! Его только что видели на вокзале…

– Не верю… это все напрасное утешение…

– Но он уже здесь! Подъезжает к крыльцу… Он уже в дверях! Я врываюсь к ней и бросаюсь перед ней на колени…

– Я здесь! Я с тобой, моя жизнь, моя родная…

– Зайка… Неужели не во сне! – Ее горячие ручки обвивают мою шею. – Ах!.. теперь я буду жива! Теперь ты не дашь мне умереть… – Что только я пережила… Все эти стихи, что я нацарапала на стене, – это тебе! Вчера мне было очень тяжело… и вдруг мне показалось, что стены уже нет, что передо мной открываются ворота, а за ними небо… Но теперь ты со мной… Теперь я буду здорова!

Дни и ночи я проводил подле ее постели, спал под ее кроватью, чтоб не проронить ни одного ее вздоха… Доктор ошибся в диагнозе – у нее оказался тиф. Требовался самый тщательный уход. Но кризис уже миновал, она стала быстро поправляться… Мы были вместе и были счастливы. О будущем не хотелось думать…

Вскоре пришло подробное письмо от Врангеля. Между прочим, он просил меня быть представителем от него и от дивизии на похоронах генерала Алексеева[171]. Эти похороны состоялись 25 сентября. Там я встретился со многими старыми добровольцами. Впереди процессии, с огромным терновым венцом, перевитым розами, стоял высокий молодой офицер. Это был артиллерист когда-то моего гвардейского стрелкового артиллерийского дивизиона, впоследствии бригады, поручик Лавцевич, родной брат той чудной девушки, с которой наши жизненные линии пересеклись впоследствии – и не один только раз.