Читать книгу - "Юрий Поляков. Последний советский писатель - Ольга Ярикова"

П. Гусев».

«…Я действительно после первых замечаний ГЛАВПУРа поработал над текстом: обнаружил наличие в полку комсорга, смягчил «швейковскую» иронию в отношении офицеров, вместо «крупнокалиберного мата» прапорщика Восовеня появилась «крупнокалиберная ругань» и т. д. Но моя повесть в принципе не была «чернухой», я иначе смотрел на мир. Помню, как-то в Доме литераторов столкнулся с поэтом Алексеем Дидуровым. Он тоже написал повесть, вернувшись из армии. Называлась она, кажется, «Автобат». Мы обменялись текстами. Вещь Дидурова была мрачна, как ночной кошмар пессимиста. Там даже имелось общеказарменное злоупотребление школьницей. Возвращая ему повесть, я отделался общими словами. У меня уже тогда сложился принцип, которому я следую до сих пор: никогда не говорить товарищу по перу, что он написал дурной текст. Если он достаточно умен, сам сообразит. А если не сообразит, то и говорить не стоит: только зря обидится. А вот Дидуров объявил, что я в «Ста днях» упустил гениальный шанс. Повесть надо бы начать с того, как Купряшина перевели из «стариков» в «салаги», и потом показать тот ад, в котором он очутился. «Перепиши и станешь Достоевским!» — закончил Дидуров, в постсоветские годы организовавший модный кафешантан. Но я не хотел писать про ад! Я не переписал повесть — и не стал Достоевским…»

В результате повесть отдали на отзыв генералу армии Н. Г. Лященко, не чуждому изящной словесности и мемуаристике. В прошлом он командовал армиями и округами, а к тому времени перешел в «райскую группу» — так называли советников министра обороны. Генерал вынес повести резко отрицательную оценку, сравнил с «писаниями Даниэля и Щаранского» и предложил хорошенько ударить по «поляковщине» и очернительству. Но Юрий уже умел держать удар.

«Я чувствовал сопротивление, но воспринимал его как нормальное явление. На необходимости преодолеть сопротивление поднялись практически все наши современные писатели: и Солоухин, и Трифонов, и Распутин, и Белов. Это потом, согласно диссидентской мифологии, такие вещи стали восприниматься как противостояние некоей темной силе. Я уверен, если бы Довлатов остался в СССР, и он бы печатался. Если бы остался Солженицын, в конце концов вышли бы и его вещи. (Вот уж не уверена: ведь Солженицын боролся не с начальством, а с советской властью. И уехать Солженицыну пришлось потому, что в противном случае ему светил очередной срок, — по слухам, именно такой выбор у него как раз и был. — О. Я.) В инстанциях никто меня не запугивал, мне просто объясняли, чего боится власть в случае публикации этих вещей. И многие опасения, которые высказывали мне в КГБ и ЦК, стопроцентно подтвердились, когда началась антиармейская истерия 1988—1990-х годов. По части понимания социальных последствий подобных высказываний эти люди оказались более прозорливы, чем я, потому что я видел только свою узкую писательскую задачу: я сказал правду, и моя задача донести ее до читателя. Меня в инстанциях спрашивали, что будет дальше, когда я эту правду донесу. Я отвечал: это ваши проблемы. А оказалось, что это наши проблемы. И мои в том числе…»

Настоящее сопротивление, с замалчиванием, вымарыванием, маргинализацией, началось, когда произошел разлом между писателями государственного, патриотического направления и либералами-западниками.

Но об этом — в следующей главе.

* * *

В августе 1981-го молодого коммуниста, члена СП СССР, кандидата филологических наук Юрия Полякова назначили редактором газеты «Московский литератор». Он сменил Сергея Мнацаканяна, ушедшего учиться на Высшие литературные курсы. Когда обсуждали кандидатуру на секретариате, кто-то из ветеранов проворчал:

— Двадцать шесть лет. Не рановато ли?

— Гайдар в шестнадцать полком командовал! — возразили ему.

В ту пору с подобными аргументами не спорили.

Работа оказалась хлопотной. Самым сложным было лавировать между писательскими группами, учитывая при этом точку зрения горкома, Союза писателей и — отдельно — его Московского отделения. Случались казусы. Долго обсуждался случай, когда к подборке стихов Вадима Рабиновича по ошибке прилепили фотографию поэта Ивана Слепнева в тельняшке. Иван был надеждой «русской партии», но он эти ожидания не оправдал, спился. «А когда в газете по ошибке напечатали некролог здравствующего писателя Николая Кладо, я впервые узнал вкус валидола».

Перенапряжение последних лет сказалось на здоровье.

Летом 1981-го, во время подводной охоты на Черном море, в Кабардинке, Юрий внезапно почувствовал себя плохо и чуть не утонул. Вот как он описал это состояние в своей повести:

…………………..

…Выскочив из воды по пояс, человек выплюнул загубник и несколько раз глубоко, до боли в легких, вздохнул. Перед глазами, застилая жаркое синее небо, плыли фиолетовые пятна, а к вискам приливала пугающая слабость. Постепенно взгляд прояснился, неуверенность исчезла, но дыхания все же не хватало, а сердце колотилось неестественно быстро и гулко. <…>

Чтобы успокоиться, человек осмотрелся: метрах в двухстах от него виднелся пустынный каменистый берег, три парня волокли выброшенную морем корягу, а далеко справа горбилась гора Ежик, из зеленых колючек которого поднималась белая башня пансионата. У подножия Ежика, между волнорезами, был большой пляж.

<…> И еще человек почувствовал, что больше не умеет плавать. <…> На далеком берегу еле слышно кричали маленькие люди, но еще страшней, чем недостижимость берега, была четырехметровая толща воды — теплая, светлая у поверхности и холодная, мрачная в глубине. А тем временем ум никак не мог объяснить плоти, что нужно делать. Тяжелое фиолетовое небо словно хотело вдавить человека в воду, и он, закричав, рванулся, отшвырнул все, что было в руках, и опрокинулся на спину. Сердце уже не билось, а сотрясало тело, и точно так же сотрясали сознание слова: «Нет-нет-нет-нет нет…»

Еле шевеля ластами, человек на спине поплыл к берегу…