Читать книгу - "Юрий Поляков. Последний советский писатель - Ольга Ярикова"

Через три десятка лет бывший ректор Литературного института Сергей Есин будет вспоминать изумление, с которым «литературная общественность» встретила в те годы внезапное и победное появление Юрия в писательских рядах: «…Выскочил и вдруг принялся играть первые роли. Да и кто мог этого ожидать, когда по Дому литераторов бесцельно бродили юноши из интеллигентных семей — а тут счастливый выскочка с рабочей окраины!»

«Юрий Поляков — интеллигент в первом поколении, хотя, зная его сегодняшнего, в это трудно поверить. Кажется, этот человек стремительно сделал сам себя, не в первый раз подтверждая ту истину, что талантливый русский, если он не лежит на печке, а имеет вкус к работе, способен на огромные рывки в своем развитии», — со знанием дела напишет позднее Владимир Куницын. Полякова даже прозвали тогда «мальчиком с вертикальным взлетом» — по аналогии с реактивным самолетом с вертикальным взлетом и посадкой, состоявшим в те годы на вооружении Советской армии. Никому было невдомек, что способность к вертикальному взлету была заложена в нем, как говорится, от рождения и что в школьные и институтские годы он только сознательно ее в себе развил.

«Мне позвонила Антонина, секретарша первого секретаря СП СССР Маркова, и спросила:

— Заяц, а чего ты свой писательский билет не забираешь? Все давно свои забрали.

— Где?

— У меня.

Через полчаса я с тортом влетел в обширную приемную и получил краснокожее удостоверение.

— А почему подписал Верченко, а не Марков? — огорчился я.

— Георгий Мокеевич в отпуске, роман пишет…

— А-а-а…

— Слушай, заяц, тут из Главпура звонили, на тебя жаловались. Ты чего натворил?

— Повесть написал.

— Ну это еще ладно… Вон поэт, Вовка Топоров-то, поехал в Таманскую дивизию выступать и так напился, что с танка упал… Поаккуратнее!

Так лет на пять я стал одним из самых молодых бойцов десятитысячного отряда, точнее, дивизии, советских писателей…»

По некоторым данным, отряд был пятнадцатитысячным, но это частности.

Законченная в ноябре 1980-го повесть «Сто дней до приказа» уже начала движение по кругам согласования, ведь это был не просто рассказ о «дедовщине», но и о трагедиях, к которым она приводит. То, что довелось увидеть самому Юрию, было уже общим местом. А слухи о «дедовщине», приводившей к небоевым потерям, ходили по стране. Тех, кто, как рядовой Елин, решался свести счеты с жизнью, было немного, но каждая такая загубленная жизнь была трагедией — и позором для армии.

«Надо ли говорить, что повесть абсолютно не укладывалась в тогдашний канон «воениздатовской» прозы, — напишет автор позднее в эссе «Как я был колебателем основ». — Возможно, вырасти я среди московской научно-чиновной интеллигенции с ее маниакальным западничеством и диссидентскими симпатиями, я передал бы эту явно «диссидентскую» вещь на Запад — и моя жизнь сложилась бы совсем по-другому. Но я, повторюсь, был настоящим советским человеком, верящим в конечную справедливость системы, а потому простодушно принялся носить повесть по журналам — «Юность», «Знамя», «Дружба народов», «Новый мир», «Наш современник»… Сотрудники этих изданий, люди чрезвычайно инакомыслящие, смотрели на меня как на придурка, нарушившего всеобщее благочиние неприличной выходкой. То, о чем они шептались на кухнях, я не только написал, но еще и (вместо того чтобы ограничиться тихими самиздатовскими радостями) притащил в советский журнал. Ну не идиот ли!»

Надо сказать, что самые серьезные идеологические претензии к начинающему прозаику предъявляли в редакциях люди, которые потом, при крушении советской власти возглавили стан ее противников. И это сказалось на всем его дальнейшем творчестве: в произведениях Полякова появилась тема идейных перевертышей, к ним он отныне постоянно возвращался, доведя ее до абсолютного гротеска в «Гипсовом трубаче».

«Помню, как заведующая отделом журнала «Знамя» Наталья Иванова (ныне она критик истошно либерального тренда) затащила меня в редакционный закоулок и негодовала свистящим шепотом, что, принеся эту провокационную антисоветчину, я хотел бросить тень на главного редактора Героя Социалистического Труда Вадима Кожевникова, автора бессмертного романа «Щит и меч». В другом издании заведующая прозой, дама с кинжальным маникюром и декольте, едва приоткрывавшим венерин бугорок, говорила, что прекрасно знает жизнь современной армии, никакой дедовщины там нет и в помине.

Понятно, рукопись довольно быстро была переправлена куда следует, и оттуда сразу наябедничали в Союз писателей, членом которого я уже стал, выпустив две книги стихов. Позвонили они секретарю по прозе Ивану Фотиевичу Стаднюку, автору знаменитого «Максима Перепелицы».

— Иван Фотиевич, — спросили оттуда, — что это у тебя там за диссидент такой завелся, армию очерняет?

— Какой еще диссидент?

— Поляков…

— Ну какой он диссидент? — засмеялся Фотиевич. — Он секретарь нашей комсомольской организации. Хороший парень. О фронтовой поэзии пишет…

<…> В отличие от иных моих коллег по литературному цеху, я совершенно не стыжусь того, что писал при советской власти. Фронтовую поэзию я горячо любил и писал о ней от всего сердца. Полагаю, многие советские литераторы, спешно перепрофилировавшиеся в антисоветских, не любят те времена прежде всего за свою былую неискренность.

Вскоре меня начали приглашать в инстанции. На беседы. В ГлавПУР, ЦК ВЛКСМ, ЦК КПСС. Со мной общались неглупые люди, разбиравшиеся в проблемах тогдашней армии гораздо лучше, чем я. Никто, представьте, на меня не кричал, не угрожал, не выпытывал, на кого я работаю и сколько сребреников получил за предательство. Мне спокойно объясняли, что публикация повести в таком виде может принести отечеству вред, и рекомендовали, используя отпущенные мне природой способности, написать об армии иначе, что будет, конечно, отмечено и благотворно отразится на моей литературной карьере. Кстати, многие из моих чиновных собеседников, вздыхая, говорили: будь их воля, они напечатали бы повесть, но военная цензура не пропустит. <…>