Читать книгу - "Гранд-отель "Бездна". Биография Франкфуртской школы - Стюарт Джеффрис"

Но здесь в истории Хабермаса есть проблема. Публичная сфера начала XVIII века, которой он поет дифирамбы, едва ли может быть ролевой моделью в XX первом веке для нас, размышляющих о превращении демократической политики в оксюморон. Те самые собрания в кофейнях и литературные журналы были пространством для образованных людей, обладавших либо собственностью, либо достаточными средствами. Более того, их представление об общем благе, скорее всего, сильно отличалось от аналогичного представления тех, кто в эту публичную сферу включен не был: женщин, крестьян и зарождавшегося пролетариата. Поэтому в мыслях Хабермаса слышны ностальгические нотки: если бы только мы были, как те начитанные, хорошо осведомленные завсегдатаи кофеен с критическим мышлением, то у демократии в XXI веке, возможно, был бы шанс. Он называл принципы таких объединений здравыми: в основном они были добровольными и могли принять кого угодно; по сути статус, класс, пол и уровень благосостояния не являлись препятствием для допуска в эту публичную сферу и для участия в осведомленном и критическом дискурсе. Принцип и практика, конечно, различались, но важным было то, что люди собирались вместе для того, чтобы предаться размышлениям, свободным от господства и принуждения. Мысль Хабермаса состояла в том, что именно там родился идеал демократической политики.

Можно скептически отнестись к тому, где он решил поместить родину этого демократического идеала, не ставя при этом под сомнение сами утопические надежды Хабермаса и его стремление оживить демократические институты. Однако утопические надежды и вера в оживление демократии не та валюта, что была в ходу у первого поколения Франкфуртской школы. Адорно и Хоркхаймер смотрели на эмансипацию негативно: они мало что могли изменить и лишь говорили «нет» текущему положению дел. Похожее настроение было и у Маркузе, который, оказавшись в плену у головокружительной эйфории новых левых в конце 1960-х годов, стал писать о силе негативного мышления и погрузился в выдумывание неубедительных утопий.

Тем временем первое поколение быстро исчезало (Адорно умер в 1969 году, Хоркхаймер – в 1973-м, Маркузе – в 1979-м и Фромм – в 1980 году), и на замену ему шло второе, ведомое Хабермасом. Итак, Хабермас покинул Франкфурт в 1971 году, чтобы занять должность содиректора организации с великолепным названием «Институт по исследованию условий жизни научно-технического мира Общества Макса Планка» в Штарнберге – небольшом городке на берегу озера неподалеку от Мюнхена. Условия жизни Хабермаса в этом научном и техническом мире были, безусловно, комфортными. В Штарнберге, регулярно возглавляющем списки немецких городов с самыми высокими доходами на душу населения, он и его жена Ута, с которой они сочетались браком в 1955 году, построили эффектный, наполненный светом и книгами белоснежный дом, проект которого был вдохновлен эскизами венского архитектора Адольфа Лооса. Аскетический оптимизм очень шел дому, построенному не совсем по принципам Neue Sachlichkeit, но, безусловно, в модернистском духе, и холодно противостоял вычурному постмодернизму. Здесь они вырастили троих детей и продолжали содержать этот дом даже после возвращения Юргена в 1983 году к преподаванию во Франкфурте.

Если бы Хабермас не восстал против своих учителей, то был бы еще одной философской Кассандрой, но вместо этого он стал Полианной Франкфуртской школы. Это удивительно, принимая во внимание, что совершеннолетия он достиг уже в послевоенной Германии. Вот что написано в посвященной Хабермасу статье в «Стэнфордской философской энциклопедии»: «Нюрнбергский процесс стал в его формировании ключевым моментом, он донес до него всю глубину морального и политического падения Германии во времена национал-социализма»^{655}. Не должен ли был он теперь впасть в отчаяние, так же как и его учитель Адорно? Ведь именно Адорно задумался о вине выжившего в Холокосте, о том, «можно ли после Освенцима жить дальше; можно ли действительно позволить это тому, кто случайно избежал смерти, но по справедливости должен был стать одним из тех, убитых»^{656}. Оптимистичное направление немецкой философии, заложенное Хабермасом, выглядело бунтарским ответом философскому отчаянию Адорно. Негативная диалектика Адорно была стилем мышления, который пренебрегал методом и выступал против создания систематического, теоретически обоснованного, рационально достижимого консенсуса, ставшего целью работы Хабермаса. Однако эдипов бунт – это еще не все объяснение.

Также имеет значение тот факт, что Хабермас не еврей. Не входит он и в число переживших Холокост подобно первому поколению Франкфуртской школы. Если даже предположить, что он ощущал вину или стыд за то, что в бытность подростком воевал на стороне Гитлера (в его трудах этого совсем не ощущается), то чувства его сильно отличаются от чувств Адорно. Вина выжившего, описанная в 1946 году Адорно в письме к матери после смерти его отца, совсем не была той виной, которая могла бы объединить их с Хабермасом.

«Как известно, иудеям было запрещено испытывать будущее, – писал Беньямин в “Тезисах по философии истории”. – Зато Тора и Молитвенник наставляли их вспоминать. Благодаря этому для них было расколдовано будущее, под чары которого попадают те, кто прибегает к помощи прорицателей. Однако поэтому будущее не было для иудеев гомогенным и пустым временем. Потому что в нем каждая секунда была маленькой калиткой, через которую мог войти Мессия»^{657}. На Хабермаса этот запрет не распространялся. Если Беньямин был прав, то евреям важна память о прошлых страданиях, а не образ будущего, в котором страданию и несправедливости не будет места. Для Хабермаса дело обстояло иначе. В отличие от Хайдеггера, он брал на себя ответственность; в отличие от Адорно – отказывался отчаиваться. Более того, в отличие от своего учителя, он стремился создать систему и метод, чтобы, как рассказал он мне, понять, как «граждане политического сообщества могут своим участием в демократическом процессе коллективно влиять на судьбу собственных обществ». Хабермас, в отличие от Беньямина, осмелился посмотреть в будущее и вообразить себе утопию, даже если мало кто разделял его энтузиазм по ее поводу.

Никогда еще со времен Канта и Гегеля ни одному философу не удавалось разработать столь продуманную интеллектуальную систему. Тем не менее эта мультидисциплинарная система базируется на простой идее: двигаясь путем рациональной коммуникации, мы можем преодолеть наши предубеждения, эгоцентричные и этноцентричные взгляды. Таким образом мы придем к консенсусу или к сообществу разума, построив то, что американский философ-прагматист Джордж Герберт Мид, оказавший большое влияние на Хабермаса, назвал «расширенным “я”». Ницше обозвал Канта «роковым пауком», запутавшим философию в безумной паутине интеллектуальных конструкций – феноменов, ноуменов, трансцендентальных единств, императивов, категорий и суждений. Хабермас, впрочем, обладает примерно той же восприимчивостью, что и великий строитель систем Просвещения. Сотни тысяч слов, написанных им во второй половине столетия по философии, социальной и политической теории, этике, морали и праву, сотканы в широкую паутину, – и это не унылый интеллектуальный капкан, а героическая конструкция, созданная человеком, противостоящим фашизму, постмодернизму и отчаянию своих учителей. Огромное отличие Канта от Хабермаса заключено в том, что если система первого монологична и предполагает, что индивид может создать цельную, поддающуюся универсализации моральную систему исходя из собственного аргументированного размышления, то второй диалогичен. Согласно Хабермасу, только путем аргументированной дискуссии в рамках того, что он называет «неограниченным коммуникативным сообществом», мы можем прийти к рациональному консенсусу, этому профессорскому видению утопии. Поэтому Хабермаса можно назвать посткантианским философским пауком, разве что не «роковым».