Читать книгу - ""Долина смерти". Трагедия 2-й ударной армии - Изольда Иванова"

Пишет вам рядовой боец саперной роты 22-й отдельной стрелковой бригады Григорий Стеценко.

В ряды РККА вступил добровольно 18-летним в первый день войны. На Волхов попал в декабре: наша рота прокладывала пути-дороги частям 2-й ударной армии, наступавшей на Любань. В марте 42-го наступление прекратилось, поскольку не стало подвоза продовольствия и боеприпасов. Четыре месяца мы находились в окружении, в болотах, под обстрелами и налетами вражеской авиации, в условиях непрекращающегося боя. Ели павших лошадей, траву, кору деревьев… И все-таки верили в Победу, в то, что обязательно будем на Большой земле! Эта вера давала нам силы, и 26 июня 1942 года мы пошли на свой последний штурм с одной мыслью — прорваться во что бы то ни стало! Мне не забыть ни одного из тех дней, как не забыть и последнего боя…

В белую ночь с 25 на 26 июня мы прорвались через непроходимое болото к Мясному Бору, где по нас открыли всевозможный огонь — артиллерийский, минометный, автоматный. Скрываясь от огня, мы угодили на минное поле, и многие остались там навсегда. И сейчас перед глазами наш лучший шофер Ваня Рязанов. Он лежал на спине в двадцати метрах от немецких блиндажей и смотрел в чистое небо мертвыми глазами… Меня здесь тоже ранило осколками мины в обе ноги. Обескровленный, я лежал в вязкой болотной жиже и плакал от бессилия.

Утром 27 июня немцы с собаками обходили лес. Они вели много наших пленных. Меня поволокли к дороге, где бросили в грузовик с такими же ранеными. Пять дней, пока собирали пленных, нас не кормили и не давали воды. На шестой день привезли в деревню Выра, где на обочине шоссе Ленинград — Луга в школе был устроен «госпиталь». Сюда же привезли и медсестер из 2-й ударной, также взятых в плен. Оказать нам помощь сестры смогли только в первый день — помогли помыться в дровянике, поливая из кружки. Я упросил сестренку дать мне напиться вволю и потерял сознание. Очнулся в сарае, голый — видимо, посчитали меня мертвым. Стал барабанить в дверь, пришел часовой, отвел в барак. Там были нары в два ряда, людей — несколько сот. Сочувствовать некому: все изможденные, как скелеты. Ощущение было жуткое. Казалось, прощай, жизнь, начнутся теперь издевательства и расстрелы. Так и получилось.

До нас в лагере было 560 человек. Кто умер с голоду, кто от тифа, кого пристрелили. Выжило только шестеро: врач, два фельдшера, хлебопек, солдат, что варил баланду, и парикмахер-еврей. Жили они все отдельно, не в школе. Врачу приносил витамины немецкий врач-капитан, и он делился ими с фельдшерами. Парикмахера немцы держали для забавы: ставили к стенке и стреляли вокруг головы из пистолета. Чья пуля ближе к голове ляжет — получал бутылку шнапса, а пленный — еду. Парикмахер отличался от нас тем, что был чистым — где-то мог мыться. Нам же не давали воды ни для мытья, ни для стирки. Все завшивели, но после тифа немцы устраивали прожарку белья, и вши не так досаждали, как клопы. Эта нечисть изматывала до слез.

Подъем был в шесть утра, отбой — в девять. Утром приносили кипяток и 100 г хлеба, клейкого, как мыло. Обед — по кружке баланды из запаренных отрубей, вечером — опять кипяток и 100 г хлеба. Если изредка давали ржавую селедку, то ее съедали всю, ничего не выбрасывая. Это было праздником, как и для того, кто поймает крысу: крысы водились под полом в туалете. Перед школой был небольшой пожарный пруд. Там вначале водились лягушки. Их выловили и съели в первые два дня.

Территория лагеря была обнесена колючей проволокой с четырьмя вышками по углам, на которых дежурили немецкие часовые. Еще два патруля караулили с западной стороны, где был лес. Изнутри на расстоянии 5 м от ограды протянули еще проволоку — предупредительная зона. Подходить к ней запрещалось — стреляли без окрика.

Поначалу во дворе росла всякая трава. Ее вырвали и съели, вся площадь была пустой. Зеленело только за проволокой, но и туда мы совали руки, хотя и стреляли. При мне двоих убили за траву и одного за то, что отошел на два метра дальше на работе в лесу.

Как-то раз мы копали братскую могилу, и пленный попросил у немца закурить, назвав его «камрадом». Фашист застрелил его. Тут же и зарыли… Однажды я отравился грибами. Не помню, что со мной было, но, говорят, все кричал: «Сталин! Сталин!» На меня напустили волкодава. Я бежал к лесу, а пес рвал меня. Они собаку пожалели и меня не застрелили, а только избили до потери сознания, сломали ребра. Всего били пять раз. Больше за то, что я не хотел работать на Гитлера. Кричали: «Сталину работал, а Гитлеру не хочешь, комсомольская сволочь!» А раз избили за то, что я выскочил из строя схватить сухарь на обочине дороги.

Врач (наш, из пленных) приходил каждый день, осматривал нас, но чем он мог помочь! Бумажные бинты дали только в первый день, а потом остался один риванол — промывать раны. Фельдшеры были в роли санитаров: вытаскивали мертвых в дровяник. Сестры не выходили из «санчасти» — сарая в правом углу двора. По вечерам оттуда слышались печальные песни. Чаще всего девушки пели «Вечерний звон» и «Санта-Лючию»…

А еще фашисты забавлялись тем, что впрягали в тачку пленных и гоняли вдоль ограды. Веревку дадут в зубы и дергают, фотографировали и отсылали карточки домой. Я также попал в объектив: наверное, по причине своей худобы и потому, что не мог стоять на ногах — ползал.

Как-то в августе 42 года в лагерь приезжал генерал. Еще молодой с виду, говорили — для вербовки пленных. Но внутрь барака он не зашел, а покрутил носом и повернул назад от «госпиталя».

До конца своих дней я не забуду лагерь и все, что там пришлось вынести. Как не забуду и Долину смерти — Мясной Бор: постоянный голод, дни и ночи под обстрелом, и наш прорыв, и реки Полисть, Кересть, Глушицу, до краев заполненные трупами.

Недавно я был в тех краях. Прошел от Тигоды до Мясного Бора. В лесу еще полно нашей военной техники: машины, орудия, разбитые паровозы узкоколейки. И останки солдат, через которые уже проросли молодые деревья… Ребята из Новгорода и Казани организовали поисковые группы и выносят останки бойцов к дороге, хоронят и ставят скромные пирамидки. Мимо обелисков по шоссе Ленинград — Москва пробегают в обе стороны машины новейших марок, но никто не остановится и не подойдет к памятникам. Лишь в День Победы собираются здесь немолодые люди, не забывшие своих однополчан. Тогда сердце разрывается и текут слезы, а ты их не стыдишься: ведь ты приехал, чтобы отдать дань тем, кто был с тобою рядом, но никогда уж не постучится в твою дверь. Мы видели их живыми перед прорывом, видели мертвыми и виноваты перед ними за то, что хороним только через полвека…