Читать книгу - "Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер"

нему, как мотыльки, не замечая, что он жжет им крылья. В жизни все темно, и самое темное – это и есть любовь, которая, как какой-то демон, волшебник влечет вас к себе, с тем чтобы обмануть.

Она вдруг замолкла, нахмурилась, побледнела и тяжело вздохнула.

– Julie! Зачем же ты разочаровываешь молодого человека? – вмешалась тетка. – Он только что начинает жить; для него в ней розовые цветочки, а ты…

– О нет! – вскричал я. – Не думайте, чтобы я был действительно таким ребенком, каким представляет меня княжна. Я тоже обжег крылья около этого огонька…

При этом она вся нервно вздрогнула, а я замолк и невольно подумал: что такое мой обжог сравнительно с тем ударом, который разбил ее сердце? И неужели же нет сил и средств возвратить ему жизнь?!

И я взглянул на нее. Она снова опустилась на подушки. Глаза ее были закрыты. И на всем бледном, помертвелом лице ее было такое глубокое страдание, что сердце во мне сжалось.

«О! Чего бы я ни дал, чем бы ни пожертвовал, чтобы только найти тот покой, которого жаждет эта страдающая душа!»

Тетка посмотрела на нее, на меня, потупилась и тихо, неслышно, по мягкому ковру вышла из комнаты. Несколько минут мы сидели молча. Я не знал, спит она или нет. Она лежала как мертвая.

LXIII

Вдруг она подняла голову и, быстро схватив меня за руку, уставила на меня нахмуренные, сверкавшие глаза.

– Слушайте! – заговорила она. – Привязанности, которыми вы меня попрекаете, – это привычки. Разве можно назвать привязанностью мои отношения к этой старухе, которая за мной ходит как за какой-нибудь канарейкой. (И она кивнула на дверь, в которую ушла тетка.) Да и сама жизнь разве не та же привычка?! Надо жить и не думать, только тогда и можно жить. Каждое утро, когда проснешься со свежей головой и вспомнишь, почему и как ты живешь, то со всех сторон поднимутся черные чудища: горе, страдания, пустота, всякая пошлость и подлость – точно темное море… и такая тоска нападет!..

Она с отчаянием вытянула руки, хрустнула пальцами и упала на подушки. Мне показалось, что в ее голосе звучали слезы.

– Княжна! – сказать я тихо. – Вам необходимо уехать отсюда, здесь все вас раздражает, волнует. Вам здесь не место.

Она вдруг приподнялась и уставилась на меня.

– Где же мне место? – спросила она глухим отчаянным шепотом. – Укажите мне уголок на земле, где бы я могла отдохнуть покойно!.. Нет! Мое место именно здесь, здесь, где работают смерть и разрушение! Ах! (И в глазах ее заблестела дикая радость.) Если бы было в моих силах подложить искру в этот черный грязный шар, который люди зовут землей. Если б от этой искры он вспыхнул, как порох, и разлетелся бы в дребезги. О! Какое бы это было наслажденье!.. – И она вдруг всплеснула руками и залилась диким истерическим хохотом.

На этот хохот быстро вбежала тетка.

– Господи! Что это с ней?! Опять истерика! – И она схватила какие-то капли, плеснула в рюмку и начала уговаривать ее принять их. Но она отталкивала рюмку, каталась по дивану и неистово хохотала.

– Батюшка! Будьте столь добры, приприте двери!.. Я боюсь, она вскочит и убежит куда глаза глядят.

Я побежал к входной двери и запер ее. Минут 10–15 продолжался этот дикий, раздражающий смех. Затем она тихо, жалобно застонала и замолкла.

Я снова вошел в комнату. Она лежала бледная на диване. Из полузакрытых глаз катились слезы. Старуха подошла ко мне и прошептала:

– Оставимте ее! Не тревожьте!.. Бог даст, она заснет… успокоится.

Я взял шапку, поклонился и тихо вышел.

Внутри меня все было сжато, стиснуто какими-то холодными тисками. Я пошел прямо к ее доктору Вячеславу Ростиславовичу Корзинскому и, к счастью, застал его дома, за завтраком.

Это был обходительный, но уклончивый и очень мягкий господин. На мой вопрос, что с нею, каково ее положение, он ответил не вдруг, помигал стальными глазками, пожал плечами и, посмотрев на меня подозрительно, сказал:

– Ничего нельзя здесь постановить определенного. Дело сложное. («Темное дело» промелькнуло у меня в голове.) Очевидно психопатическое состояние, но оно связано с расстройством женских органов… (И он снова замигал и забегал глазками.)

– Да излечимо это или нет?! – спросил я с нетерпением.

Он опять пожал плечами.

– Ей, вероятно, необходимо вступить в брак или так себе… faire une liaison…[60] Это упростит дело…

Я поблагодарил его и вышел.

LXIV

По дороге к Малахову я зашел в пятый бастион. Там шла обычная жизнь. Туторин, Сафонский и штабс-капитан с ожесточением козыряли. У парапетов дремали солдатики, выпуская аккуратно по залпу через каждую четверть часа. Неприятель на каждый залп отвечал двумя и вперемежку подсыпал штуцерной трескотни.

– А-а! Навещающий больных!.. – закричал Сафонский. – Как драгоценное здравие ее Сиятельства?.. Не лопнула еще?

– Где ей лопнуть? – усомнился штабс-капитан. – Ее и черти не берут, проклятую! – И он с ожесточением убил трефовую даму козырем.

Помню, кровь бросилась мне в голову при этом восклицании. Мне хотелось сказать: вы, господа, ни о чем не думаете, ничего не знаете и ничего не понимаете, а потому так и судите!

Но я ничего не сказал и молча подсел к Туторину. Он неохотно подвинулся и дал мне место на конце толстого бруса, на котором и сам сидел.

Я машинально смотрел в карты, но на сердце кипели невысказанные слова и обида той, которую я, кажется, уже любил более всего на свете. Впрочем, я не выдержал и через несколько минут, призвав, насколько мог, все свое хладнокровие, сказал серьезно:

– Господа! Я прошу вас… по крайней мере… при мне, удержать ваши бесчеловечные отношения