Читать книгу - "Яков Блюмкин. Ошибка резидента - Евгений Матонин"

Во второй половине сентября 1928 года Блюмкин выехал в Одессу. В виде аванса ему, по некоторым данным, выдали 25 тысяч долларов.

В родном городе он находился около месяца — оформлял въездную визу в Турцию. Когда виза уже стояла в его паспорте, он дал условленную заранее телеграмму в Москву, в ОГПУ: «Письмо получила. Здорова. Целуй маму. Лиза». В общем, всё, как в классических описаниях шпионских операций.

Кстати, о «маме». Осталось неизвестным, виделся ли Блюмкин со своими родственниками в Одессе. И если виделся, то о чем с ними говорил и как объяснял свою предстоящую поездку в Турцию? Судя по всему, на душе у него было тревожно, и он считал командировку опасной. Об этом свидетельствуют несколько писем-завещаний, которые он оставил перед отъездом за границу.

О первом уже говорилось. Блюмкин ходатайствовал, чтобы пенсию за него и другую помощь получали его бывшая жена, его сын и племянницы. Оставшиеся после его смерти личные вещи, писал он, следует продать, а вырученную за них сумму разделить между его бывшей женой и сестрой. Личные бумаги он завещал сыну, считая, что они могут дать ему представление «о духовной сущности отца». Ему же он завещал свою фотографию, сделанную в 1919 году. Когда-то такую же фотографию он подарил с дарственной надписью Ольге Каменевой.

Еще одно письмо Блюмкин оставил Трилиссеру. На конверте он написал:

«Т. Михаилу Абрамовичу Трилиссеру.

Только в собственные руки, никому другому не вскрывать.

Вскрыть только в случае моей гибели на работе».

«Я неоднократно готов был отдать нашей партии свою жизнь… — писал Блюмкин. — Таким образом, если бы вопреки всем волевым усилиям к тому, чтобы не быть побежденным, я не вернулся из моей последней поездки — мою смерть за наше дело нельзя считать случайной. Повторяю: при моем внутреннем отношении к долгу перед партией — это вполне законно».

В письме Трилиссеру он тоже просил помочь его сыну и племянницам.

Нет оснований сомневаться в том, что Блюмкин писал все это искренне — о готовности отдать жизнь за партию и прочем. Но при этом создается впечатление, что он прямо-таки упивался теми драматическими моментами в его жизни, которые он переживал. Самолюбование и позерство — этот постоянный антураж Блюмкина — и здесь бросаются в глаза. Он даже и о будущем своем некрологе беспокоился.

«Вопрос о появлении известия о моей смерти в газетах, принимая во внимание характер моей работы, будет, конечно, решаться руководящими тт. из ОГПУ, — писал он. — Но, так или иначе, мне хотелось бы, чтобы было указано, что я погиб на боевом посту за интересы революционного Востока, что, согласитесь, абсолютная правда». В этом был весь Яков Блюмкин. Для него всегда имело значение, как выглядит его образ. Ну а поскольку он давно уже считал себя исторической личностью, то и некролог должен быть соответствующим.

По легенде, он и перед расстрелом будет интересоваться, напишут ли о нем советские газеты на следующий день после казни.

Вскоре Блюмкин с паспортом на имя персидского купца Якуба Султанова выехал на пароходе из Одессы в Константинополь. 8 октября 1928 года в ОГПУ получили от него новую телеграмму: «Беспокоюсь отсутствием писем. Надя». Это означало, что «купец Якуб Султанов» прибыл в Константинополь и приступает к выполнению задания.

* * *

Еще в Москве Блюмкин разработал план работы своей резидентуры. Она состояла из пяти человек. Он сам получил оперативный псевдоним «Живой». Лев Штивельман — «Прыгун», его жена Нехама, она же курьер — «Двойка». Тесть Штивельмана Марк (Манус) Альтерман — «Старец». Место пятого члена группы пока было вакантным. Супругам Штивельман предстояло выехать в Палестину, Альтерману — временно остаться в Москве для закупки, изъятия книг и организации их отправки в Турцию.