Читать книгу - "Яков Блюмкин. Ошибка резидента - Евгений Матонин"

Между тем в январе 1928 года лидеров оппозиции начали высылать из Москвы. Троцкого выслали в Алма-Ату (он отказался идти на вокзал добровольно, и агентам ОГПУ пришлось выносить его из квартиры на руках), Каменева — в Калугу, Зиновьева — в Казань, Раковского — в Астрахань, Радека — в Тобольск, Преображенского — в Уральск, Ивана Смирнова — в Новобаязет в Армении, Сосновского — в Барнаул и т. д. Блюмкин с Сосновским попрощался по телефону. После его высылки он несколько раз встречался с его женой, и на этих встречах она якобы опять просила его дать денег.

Может быть, так оно и было, а может быть, Блюмкин преувеличил свое участие в делах Сосновских, а заодно выставил семью оппозиционеров в не очень выгодном для них свете. Сделать это он вполне мог — свою «исповедь», как помним, он писал в тюрьме на Лубянке, «разоружаясь» перед партией и ОГПУ. Зная к тому же характер Якова Григорьевича и его склонность выпячивать роль своей персоны в тех или иных событиях, не так уж трудно в это поверить.

* * *

Положение Блюмкина в это время казалось весьма двусмысленным. На Лубянке знали о его контактах с оппозиционерами, оппозиционеры знали, что он служит в ОГПУ. И тем и другим он говорил о своей лояльности. Что стояло за таким поведением? Выполнял ли он задание своих руководителей с Лубянки, в чем его заподозрили некоторые сторонники Троцкого? Или же задание Троцкого? Либо действительно, как Блюмкин пытался уверить следователей, он искренне «запутался» и колебался между долгом и симпатиями по отношению к оппозиции, пытаясь остаться честным перед всеми? Наверное, точного ответа на этот вопрос уже не получить никогда…

Впрочем, не он один, наверное, испытывал подобные чувства. Многих «сталинцев» и оппозиционеров объединяли годы совместной революционной борьбы, знакомства и даже дружбы, так что разорваться между приверженностью партии и старыми друзьями было не так уж легко. Характерный пример. В 1929 году в Липецк из Москвы выслали сторонника Троцкого, известного критика и литератора, первого главного редактора первого советского «толстого» журнала «Красная новь» Александра Воронского. За несколько часов до отъезда ему позвонил Орджоникидзе и попросил приехать к нему домой — в Кремль, поговорить. Они долго сидели за столом, вспоминая минувшие годы дружбы, и, уже прощаясь, Орджоникидзе сказал Воронскому: «Хотя мы с тобой и политические враги, но давай крепко расцелуемся». Оба погибнут в 1937-м: Орджоникидзе по официальной версии — от сердечного приступа (по неофициальной — застрелился), ну а Воронского расстреляют.

В марте 1928 года, выполняя предписание врачей, Блюмкин уехал лечиться в Кисловодск. Почти полтора месяца он восстанавливал здоровье в санатории «имени 10-летия Октября». Затем перебрался на Черное море, в Гагры. Но и на отдыхе, как он уверял, его мучили мысли о том, как жить дальше.

В 1928 году некоторые из оппозиционеров начали раскаиваться и признавать «свои заблуждения». Их положение облегчали — Зиновьева, к примеру, назначили ректором Казанского университета, Каменева восстановили в партии и назначили начальником Научно-технического управления Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) СССР. Вернулся из ссылки в Семипалатинске и видный сторонник Троцкого Леонид Серебряков. С Блюмкиным они были знакомы еще по 1919 году. Тогда Серебряков был секретарем Президиума ВЦИКа и членом Реввоенсовета Южного фронта. Именно от него Блюмкин получал задание по организации теракта в Сибири — предположительно, против Колчака.

Они встретились в Гаграх, куда Серебряков приехал после ссылки. Блюмкин уважал своего бывшего начальника по Гражданской и с интересом говорил с ним. Эти беседы заставили его задуматься: раз уж такие люди из оппозиции, как Серебряков, могли находить точки соприкосновения с «линией партии», значит, и он может сделать то же самое? Тем более что курс Сталина начал постепенно меняться — сворачивался нэп, начиналось наступление на кулака, на чем еще раньше настаивала «левая оппозиция». «Все это в очень большой степени смягчало мое оппозиционное настроение», — писал Блюмкин. Правда, «психологические раны были очень свежи», а особенно остро стоял вопрос об отношении к Троцкому, который и не думал каяться.

Вернувшись в Москву, Блюмкин снова оказался в положении «и нашим и вашим». О своих разговорах с Серебряковым и его настроении он сообщил председателю ОГПУ Менжинскому. Правда, по уверениям Блюмкина, его об этом просил сам Серебряков. Затем произошла еще одна встреча, которая явно оставила у него неприятный осадок.

Однажды на Большой Никитской улице он встретил жену Сосновского Ольгу Даниловну. Она как раз собиралась уезжать к мужу в Барнаул. Блюмкин, видимо, попытался через нее повлиять на позицию Сосновского, который каяться не собирался и продолжал критиковать Сталина, за что и получил в 1929 году три года тюрьмы. Блюмкин привел ей в пример Серебрякова и рассказал о беседах с ним.

Однако от жены Сосновского Блюмкин неожиданно получил резкую отповедь. Он рассказывал, что она упрекала его в том, что он так и не дал ей денег. (Опять эти деньги! Но разве он не собирался распродавать свои личные вещи, чтобы помочь им?) Думается, что главный упрек в его адрес все-таки заключался совсем в другом. «После политической части нашей беседы, — признавался Блюмкин в показаниях, — <она> заподозрила, что я агент ГПУ. Помню, как сейчас, она заявила мне „что же, в Гагры ездили разлагать, откалывать?“. Мы расстались враждебно». Кто знает, возможно, Ольга Даниловна была не так уж далека от истины.

Сам же он, разумеется, объяснял свое поведение по-другому: «Очень тяжело переживая, что при этом курсе партийной линии ее кровные сыны находятся в ссылках и тюрьмах, я утешал себя тем, что в конце концов радиус расхождения между ними и партией на политической почве сузится и через год самое большое эти люди вернутся в партию…»

Неизвестно, к чему бы привели тогда все его сомнения и размышления, если бы не ответственное задание руководства ОГПУ — отправиться за границу, чтобы организовать резидентуру советской разведки на Ближнем Востоке.