Читать книгу - "Честь - Никому! Том 3. Вершины и пропасти - Елена Семенова"

13-14 марта 1920 года. Новороссийск

Раненые и больные оставались в Новороссийске. Им не хватило места на отходящих в Крым и Стамбул судах. С ранеными оставались врачи и сёстры. Им по ходатайству руководителя Комитета Красного Креста Юрия Лодыженского были выданы все имевшиеся в наличии у правительства советские деньги. Больше ничего не могли сделать уходившие для оставшихся. В госпиталях царило большое волнение. Ждали красных. Ждали расправы. Обречённо. Те, кто могли двигаться, ушли на пристань, надеясь спастись. Остались лишь тяжёлые. И сёстры, не пожелавшие их оставить, самоотречённо продолжавшие работать.

Тоню Арсентьев отыскал не без труда. Пришёл к ней, простившись с умершим от тифа командиром Марковцев полковником Блейшем. Она лежала у окна, укрытая до подбородка шерстяным одеялом. Словно угадав его приближения, открыла блёклые, редкими, бесцветными ресницами обрамлённые глаза:

– Ростислав Андреевич, зачем вы здесь?

– Пришёл проведать вас, Тоня. Как вы?

– Хорошо… – по белым губам скользнула улыбка. – Надо же, за столько лет – первое ранение. И так не вовремя!

– Ранений своевременных не бывает, Тоня.

– Что большевики? Близко они?

– Думаю, завтра будут в городе.

– Ростислав Андреевич, я очень вам благодарна, что вы пришли. Но поспешите на пристань. Не дай Бог вам опоздать и остаться здесь!

Арсентьев опустил голову. Сказать ли этой душе преданной, что решил, в самом деле, остаться? Пожалуй, не стоит. Разволнуется излишне, расстроится. Пусть будет спокойна. Сжал крепко её крупную ладонь в своих:

– Я не опоздаю, Тоня, не волнуйтесь.

– Ростислав Андреевич, могу я вас попросить?

– О чём?

– Оставьте мне ваш револьвер. На всякий случай…

Арсентьев замялся:

– Хорошо, Тоня, я дам вам револьвер, но если только вы, в свою очередь, пообещаете мне, что воспользуетесь им лишь в самом крайнем случае. Вы понимаете?

– Понимаю. И обещаю вам, что прибегну к нему лишь как к последнему средству.

Ростислав Андреевич отдал Тоне револьвер, и она спрятала его под кулёк, заменявший ей подушку:

– Спасибо! С ним мне будет спокойнее.

– Не за что, Тоня. Я должен был бы сделать для вас больше. Я вам обязан жизнью, вы были рядом все эти полтора года, а я не могу хоть отчасти ответить вам тем же. Простите меня.

По продолговатому, худому лицу потекли слёзы:

– Ростислав Андреевич! Не говорите ничего! Вы такой хороший… Вы же не знаете сами, какой вы хороший… Я бы ради вас на любую пытку пошла с радостью. Простите, что я так говорю вам всё это! Но я полтора года молчала… Ростислав Андреевич! Мы сегодня с вами, вероятно, в последний раз видимся. И поэтому я такая смелая. Поэтому говорю вам… Вы же ничего не знаете…

– Я всё знаю, Тоня, – тихо отозвался Арсентьев. – За эти месяцы вы стали для меня самым дорогим и близким человеком. И что бы ни случилось, я всегда буду помнить о вас, – помолчав, протянул ей ещё банку сгущённого молока и шоколад. – Вот, возьмите тоже.

На бледных губах дрожала смешанная со слезами улыбка. Что доброго видела от жизни эта бедная женщина? Разве что детские годы, проведённые рядом с любимым отцом. А потом война, война. Кровь, грязь, смерть… А ведь не ожесточилась, не огрубела душой, как иные «амазонки». Что-то нежное и ранимое хранила в себе прапорщик Тоня, а кто знал об этом? Кто видел под невзрачной оболочкой красивую душу? Хотелось что-то ласковое ещё сказать, а язык огрубелый не находился. И пора было прощаться…

– До свидания, Тонечка. Постарайтесь поправиться, я очень прошу вас, – наклонился Арсентьев, поцеловал шершавую руку.

Удивилась Тоня, как-то по-детски посмотрела на руку:

– Рук мне никогда не целовали… – и чуть приподнявшись, – Ростислав Андреевич!

– Да, Тонечка?

– Пожалуйста, наклонитесь ко мне. Один раз…

Арсентьев склонился к самому лицу Тони, и она коснулась губами его щеки:

– А теперь прощайте, Ростислав Андреевич! – прошептала. – Берегите себя!

– И вы, Тонечка, берегите себя. До свидания.

С нелёгким чувством покидал Арсентьев госпиталь. Мучительно думалось о судьбе Тони, о судьбе всех, оставляемых на произвол большевиков. И не хватало злости на бездарность верхов, не сумевших загодя озаботиться эвакуацией. В вестибюле замешкался у небольшого зеркала, ища задёвавшиеся куда-то папиросы. Бросил взгляд на своё отражение, усмехнулся с горечью. Траурный марковский мундир, сохранённый в чистоте и порядке, несмотря ни на что. Сильно побитая сединой голова. И странно седина легла, неравномерно. Часть шевелюры черна ещё оставалась, а другая – снега белее. Словно нарочно под форму… А погоны – полковничьи уже. Когда-то – мечта заветная! И так страдалось от задержек в чине! А теперь… Что были теперь эти полковничьи погоны? И даже – генеральские? Прошлогодняя листва… Армия уходила в вечность. Белый Юг агонизировал последние часы. И всё ничтожным становилось перед этой катастрофой.

От занятых в начале осени позиций откатились в считанные недели. Проходили знакомые до боли места. В первых числах декабря миновали роковую Шаблиевку, где сложил голову незабвенный Сергей Леонидович. В ту пору Марковцы отступали в полном составе к Таганрогу, ведя арьергардные и фланговые бои с наседавшими частями красных. К концу месяца подошли к крупному, расположенному по обе стороны глубокой лощины селу Алексеево-Леоново. Несмотря на декабрь, на Кубани стояла ранняя весна, снег стаял и двигаться приходилось сплошь по грязи. Из-за непогодицы дивизия запоздала с выступлением, отчего нарушился контакт с Корниловцами, продолжившими путь на Ростов, не дождавшись Марковцев. Действовать в Алексеево-Леоново предстояло исключительно своими силами.

Село было занято конницей Будённого. Артиллерийские батареи заняли позиции и открыли огонь шрапнелью и гранатами. С подъехавших тачанок и саней слезала и разворачивалась в цепи пехота. Но ещё не успела построиться она, как буденовцы, не выдержав обстрела, оставили село.