Читать книгу - "Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу - Петра Куве"

11 ноября 1932 года Пастернак стоял у окна в своей квартире на Волхонке и смотрел на черный похоронный кортеж[101]. Везли хоронить жену Сталина на Новодевичье кладбище. Пастернак, по словам его сына, был взволнован[102]. И его отклик на эту смерть, появившийся через шесть дней, до сих пор порождает домыслы о том, что именно поэтому Сталин, бывший семинарист, благоволил к нему.

Рано утром 9 ноября 1932 года застрелилась Надежда Аллилуева, 31-летняя жена Сталина. Выстрела никто не слышал. К тому времени, как домработница нашла ее в луже крови на полу спальни в кремлевской квартире, тело уже остыло; в соседней комнате спал ее муж — накануне он всю ночь пил. Руководители страны праздновали пятнадцатую годовщину революции в доме наркома по военным и морским делам Климента Ворошилова; все вожди жили в тесной близости за толстыми краснокирпичными стенами Кремля. Их вечеринки обычно бывали бурными, спиртное лилось рекой, а Сталин, чья волчья злоба часто прорывалась на поверхность, в тот вечер был особенно несносен. Его жена, которая держалась строго и отчужденно даже с детьми, одиннадцатилетним Василием и шестилетней Светланой, была аскетичной большевичкой. Она неброско одевалась и больше походила на преданную служанку. За 41-летнего Сталина она вышла еще девочкой, ей было всего восемнадцать. Он относился к ней пренебрежительно, и у нее все чаще случались приступы мигрени и истерические припадки. По словам одного из биографов Сталина, Аллилуева «страдала серьезным психическим расстройством[103], возможно, у нее был наследственный маниакально-депрессивный психоз или пограничное состояние».

Ради вечера у Ворошилова[104]Аллилуева сделала небольшое исключение. Она надела купленное в Берлине черное вечернее платье, расшитое красными розами. Ее муж, который пришел на вечер отдельно, ничего не заметил, хотя сидел за столом напротив нее. Более того, он откровенно флиртовал с известной киноактрисой, женой командарма, и игриво бросал в нее катышками хлеба. Еду запивали грузинским вином; помимо вина, пили и водку. Сталин поднял тост за уничтожение врагов государства; Аллилуева намеренно игнорировала тост. «Эй, ты! — заревел Сталин. — Пей!» Она закричала в ответ: «Не смей обращаться ко мне «эй, ты»!» По словам некоторых очевидцев, Сталин прижег ей руку папиросой, испортив платье. Аллилуева выбежала вон; за ней последовала Полина Молотова, жена Вячеслава Молотова, председателя Совета народных комиссаров. Аллилуева жаловалась Молотовой на поведение мужа и поделилась подозрениями, что Сталин изменяет ей с другими женщинами, в том числе с кремлевской парикмахершей. Молотовой как будто удалось успокоить Надежду. Н. С. Хрущев в своих мемуарах пишет, что Аллилуева позже пыталась поговорить с мужем, но бездушный охранник сообщил, что Сталин уехал на ближнюю дачу с женщиной. Говорят, что Надежда написала Сталину предсмертное письмо — оно не сохранилось, — в котором выносила ему исторический и политический приговор. Затем она выстрелила себе в сердце.

В свидетельстве о смерти, подписанном покладистыми врачами, утверждалось, что причиной смерти стал аппендицит. Признать самоубийство было невозможно. Советский ритуал требовал коллективных изъявлений горя от представителей разных профессий. В коллективном письме в «Литературную газету» писатели утверждали, что Аллилуева «отдала все силы освобождению миллионов угнетенных, делу, которое возглавляете вы и за которое мы готовы отдать свою жизнь». Под письмом подписались 33 человека, в том числе Пильняк, Шкловский и Иванов, однако Пастернак прислал отдельное, личное послание. «Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне[105]глубоко и упорно думал о Сталине, как художник — впервые. Утром прочел известье. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел».

Неизвестно, как отнесся Сталин к этому странному посланию и намеку на ясновидение. После самоубийства жены Сталин расчувствовался, плакал и «говорил, что он тоже не хочет больше жить». Послание Пастернака, среди многочисленных изъявлений верности, он, возможно, счел словами юродивого. В выходившем в Нью-Йорке русскоязычном эмигрантском «Новом журнале» Михаил Коряков писал: «Отныне[106], после 17 ноября 1932 года… Пастернак, сам того не сознавая, вторгся в личную жизнь Сталина и стал частью его внутреннего мира». Если диктатор, в ответ на такие слова, в самом деле защитил поэта в то время, когда уничтожались другие, Пастернак не мог этого знать; и у него Сталин вызывал холодный страх.

Как-то вечером в апреле 1934 г. Пастернак встретился с Осипом Мандельштамом на Тверском бульваре. Мандельштама — страстного, самоуверенного[107]и блестящего собеседника — Пастернак признавал равным себе мастером. Помимо всего прочего, Мандельштам имел неосторожность критиковать режим при посторонних. Прямо на улице, так как «у стен есть уши», он прочел Пастернаку свои новые стихи о Сталине:

Мы живем, под собою не чуя страны[108],

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, дарит за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него — то малина,

И широкая грудь осетина.

В ОГПУ попал другой вариант[109]начала: «только слышно кремлевского горца, / Душегубца и мужикоборца». «Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал[110], — сказал Пастернак, — потому что, знаете, сейчас творятся очень опасные вещи. Начали сажать людей». Он назвал стихотворение «актом самоубийства» и просил Мандельштама больше никому его не читать. Мандельштам не послушал; естественно, его выдали. Рано утром 17 мая за Мандельштамом пришли. Накануне к ним приехала Анна Ахматова; она ночевала у Мандельштамов. Во время обыска хозяева и гостья сидели молча в страхе; было так тихо, что они слышали, как сосед играет на гавайской гитаре[111]. Проводившие обыск агенты взрезали корешки книг, чтобы проверить, не спрятана ли там копия крамольных стихов, но так ничего и не нашли. Мандельштам не записал стихотворение на бумаге. Было уже светло, когда поэта отвезли на Лубянку, внушительный комплекс в центре Москвы, где размещалось Объединенное государственное политическое управление. Следователь показал Мандельштаму копию стихотворения — должно быть, записанную осведомителем по памяти. Мандельштам понял, что обречен[112].