Читать книгу - "Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу - Петра Куве"

К началу 1921 года белые были разбиты, и в разоренной стране постепенно начала возрождаться литературная жизнь. Первый тираж «Сестры моей — жизни», сборника, вышедшего в Москве и Берлине, достиг почти тысячи экземпляров. Книга вышла в довольно бедной суперобложке цвета хаки — «последняя ставка на жизнь какого-нибудь подыхающего издательства»[92]. «Сестра моя — жизнь» вызвала восторженные, пылкие отзывы. Критики писали о рождении гиганта.

«Стихи Пастернака почитать[93]— горло прочистить, дыханье укрепить, обновить легкие: такие стихи должны быть целебны от туберкулеза. У нас сейчас нет более здоровой поэзии. Это — кумыс после американского молока», — писал поэт Осип Мандельштам. «Я попала под нее, как под ливень[94], — писала о «Сестре моей — жизни» Цветаева в 1922 году. — Пастернак — это сплошное настежь: глаза, ноздри, уши, губы, руки». Сборник как будто почти не касался событий недавней революции, кроме того что Цветаева назвала «тишайшими умыслами». Единственный раз слово «революция» применено в описании стога сена. В стихотворении «Про эти стихи» в начале сборника Пастернак кажется немного вычурным по отношению ко времени:

В кашне, ладонью заслонясь,

Сквозь фортку кликну детворе:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?[95]

Марксистский критик Валериан Правдухин презрительно называл Пастернака «тепличным аристократом[96]из особняков нашего общества». Голоса критиков постепенно делались громче, но в 1922 году предположения об идеологических недостатках заглушались всеми признанной поэтической гениальностью его строк.

Успех Пастернака был замечен и правящими кругами. В июне 1922 года поэта вызвали в Реввоенсовет на встречу с его председателем Львом Троцким, наркомом по военным и морским делам, ведущим теоретиком нового марксистского государства и самым известным — после Ленина — вождем нового государства. Из всех членов политбюро Троцкий больше других интересовался культурой; он считал, что художники и агитпроп играют важнейшую роль в возвышении рабочего класса с конечной целью созданий того, что он называл «бесклассовой культурой, первой, которая будет поистине универсальной». В 1922 году Троцкий начал знакомиться с известными и новыми писателями. Через год он опубликует книгу «Литература и революция». «Смешно, нелепо, до последней степени глупо[97]притворяться, будто искусство может пройти мимо потрясений нынешней эпохи, — пишет он в предисловии. — …Если бы природа, любовь, дружба не были связаны с социальным духом эпохи, лирика давно прекратила бы свое существование. Только глубокий перелом истории, то есть классовая перегруппировка общества, встряхивает индивидуальность, устанавливает другой угол лирического подхода к основным темам личной поэзии и тем самым спасает искусство от вечных перепевов».

«В вопросах культуры Троцкий не был либералом[98], — писал один из его биографов. — Он считал, что те, кто бросал вызов советскому порядку, пусть даже только в романах или картинах, не заслуживают снисходительности со стороны власти. Но он стремился гибко управлять в пределах жесткого каркаса. Он хотел завоевать сочувствие тех интеллектуалов, которые не были врагами партии и еще могли стать ее друзьями».

Троцкий хотел выяснить, хочет ли Пастернак подчинить свой лирический талант и свою индивидуальность великому делу революции. Пастернак приходил в себя[99]после бурной вечеринки, когда ему позвонили по телефону. Они с Евгенией уезжали в Германию, где он собирался познакомить ее со своими родителями; на прощальной вечеринке в квартире на Волхонке было много спиртного. На следующий день в полдень Пастернак еще спал, когда зазвонил телефон. Его вызвали в Реввоенсовет для встречи с Троцким, и он должен был прибыть туда через час. Пастернак наскоро побрился, умылся и прополоскал рот холодным кофе, а затем надел накрахмаленную белую рубашку и свежевыглаженную синюю куртку. За ним заехал вестовой на мотоцикле с коляской.

Пастернак и Троцкий официально поздоровались, называя друг друга по имени-отчеству. Пастернак извинился: «Я пришел после прощального вечера, где немного перебрал».

«Вы правы, — ответил Троцкий, — вид у вас потрепанный».

Они беседовали более получаса, и Троцкий спросил Пастернака, почему тот «воздерживается» реагировать на злободневные темы. Пастернак ответил, что его «ответы и объяснения восходят к защите истинного индивидуализма, как новой социальной ячейке в новом социальном организме». Пастернак вспоминал, что Троцкий «восхитил и захватил» его; правда, позже он признавался другу, что завладел разговором, не дав Троцкому до конца высказать свое мнение. В самом деле, их беседа оставила Троцкого в некотором ошеломлении.

«Вчера я начал продираться сквозь густые заросли вашей книги, — сказал Троцкий, имея в виду «Сестру мою — жизнь». — Что вы хотели ею сказать?»

«Об этом нужно спрашивать читателя, — ответил Пастернак. — Решайте сами».

«Хорошо, в таком случае я продолжу продираться. Рад был с вами познакомиться, Борис Леонидович».

Пастернак не упомянут в «Литературе и революции»; такое пренебрежение обернулось удачей, учитывая растущую борьбу за власть между Троцким и Сталиным и последующее падение Троцкого. После смерти Ленина в 1924 году Сталин постепенно одерживал верх над своими соперниками внутри партии и уничтожал их.

Любопытны многочисленные версии встреч Пастернака с сильными мира сего, которые отмечают его отношения с Советским государством. Он обладал сверхъестественной готовностью откровенно выражать свое мнение в обществе, где люди привыкли держать язык за зубами, чтобы не допустить крамолы. Пастернак никогда открыто не демонстрировал враждебности по отношению к советской власти, а его отношение к вождям колебалось между завороженностью и ненавистью. Никто не возбуждал в нем такой странной двойственности — влечения и отвращения, — как Сталин, который, похоже, считал Пастернака поэтом-провидцем. Надежда Мандельштам писала, что «в наших лидерах была одна примечательная черта[100]: их безграничное, почти суеверное почтение к поэзии». Особенно это верно, если судить об отношениях Сталина и Пастернака. Они никогда не встречались, разговаривали лишь один раз по телефону, однако между ними существовала таинственная, непостижимая связь. Пастернак одно время идеализировал диктатора. Сталин же «отблагодарил» поэта тем, что сохранил ему жизнь.