Читать книгу - "Век Наполеона. Реконструкция эпохи - Сергей Тепляков"

Москва была изгажена французами до крайности. Общеизвестно, что в церквах французы держали лошадей. Но кроме того в церквах же у них были казармы, плавильные горны, где они делали из церковной утвари серебряные и золотые слитки.

Дом генерал-губернатора на Тверской, 13, где квартировал Бургонь со своими товарищами, был разгромлен: оконными рамами гвардейцы топили печи, через выбитые окна в дом налетели птицы, обосновавшиеся на балках под потолком. Обескураживал и вид частных домов, даже тех, где квартировали высшие наполеоновские чины. Шаховской, канцелярия которого расположилась вечером 11 октября в доме князя Белосельского, где еще недавно жил маршал Бессьер, пишет: «великолепная зала и библиотека, вероятно, маршальской свитой, превратилась в безымянное между порядочными людьми место» – этим эвфемизмом Шаховской, надо думать, обозначал туалет. (Кстати, как раз от французов осталось в русском языке слово «сортир», означающее на самом деле «выйти», «выход»).

Уже позже было подсчитано, что в 1812 году в Москве из 9158 каменных домов уцелело 2626, а из 8520 магазинов – 1368. Из 290 храмов сгорело 127, а остальные были разграблены и изуродованы. Только на улицах (кроме колодцев, погребов и ям) валялось 11 959 человеческих трупов и 12546 лошадиных. Ущерб оценивался в 320 миллионов рублей.

В первые же дни после ухода французов в Москву приехал Ростопчин, 16 октября в столицу возвратился обер-полицмейстер Петр Ивашкин, к концу октября – гражданский губернатор Николай Обресков. Из городской думы не было ни председателя, ни гласных (депутатов), так что Обресков возложил обязанности городского головы на купца Прокофия Шелапутина из старообрядцев (в 1824 году Прокофий Шелапутин был награжден орденом св. Анны третьей степени, что давало ему право на личное дворянство, а в 1833 году Шелапутины получили грамоту о потомственном дворянстве, что было крайне редко для старообрядцев. Потомок Прокофия Павел Шелапутин владел Балашихинской мануфактурой, а перед первой мировой открыл в Ялте ресторан в замке Ласточкино гнездо, уже имевшем свой нынешний вид).

Через две недели после ухода Наполеона вернулся в Москву архиепископ Августин с главными московскими святынями – Владимирской и Иверской иконами Божией Матери. Он остановился в Сретенском монастыре.

Ростопчину пришлось решать в эти дни проблему: возвращавшиеся в город москвичи предъявляли претензии, увидев свое добро в чужих руках. Устраивать по этим поводам следствие было хлопотно, и Ростопчин легализовал передел собственности, постановив, что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет», и что по воскресеньям у Сухаревой башни эти вещи можно продавать. «В первое же воскресенье горы награбленного имущества запрудили огромную площадь, и хлынула Москва на невиданный рынок!» – писал Гиляровский. Так родился Сухаревский рынок. (Зная это, понимаешь, почему конвенция, которую подписывают дети лейтенанта Шмидта в «Золотом теленке» Ильфа и Петрова, называется именно Сухаревской).

Вместе с тем на Кузнецком мосту и в других торговых местах стояли закрытыми магазины иностранцев, которые ушли вместе с французами. Ростопчин велел их опечатать и запросил в Петербурге разрешения на конфискацию товара для последующей продажи. В ноябре товары были конфискованы, однако продажи начались далеко не сразу. Например, извещение о продаже товаров из магазинов консультанта Наполеона Мари Роз Обер-Шальме появилось в «Московских ведомостях» только в мае 1813 года. К тому времени от имущества мало что осталось – при распродаже выручили только около 35 тысяч рублей, хотя после ухода французов товару в магазине оставалось по общему мнению на полмиллиона. В магазине Обер-Шальме изрядно поживился сам обер-полицмейстер Ивашкин: его жена при описи предметов спрашивала мужа «Как, дорогой, можно ли?», и тот ей милостиво разрешал: «Можешь, можешь», после чего она откладывала понравившееся в сторону (именно об этой истории упоминает с негодованием Мария Волкова еще в письме к Варваре Ланской от 17 декабря 1812 года). На торгах, кстати, был продан «Бонапартиев бюст медной», за который кто-то не пожалел 102 рубля.

Были переделы и другого рода: московские земли массово меняли хозяев из числа разоренных пожаром домовладельцев. Так купцы Сытины завладели множеством участков на Маросейке (изначально эту улицу заселяли украинцы, отсюда и название – Малороссия-Малорассейка-Маросейка).

В ноябре Александр Первый повелел Ростопчину начать составлять списки тех, «которые особо претерпели». В этом однако выявились затруднения: «все сословия общества присваивают себе право просить о вспомосуществовании, и так как чистосердечие стало нынче редкостью, то потребуется довольно много времени на составление списка лиц, которые вправе прибегнуть к Вашей благотворительности», – писал Ростопчин царю 14 декабря 1812 года, прося создать комиссию для рассмотрения «просьб тех господ, которые полагают себя разоренными».

Полиция составляла опись бесхозного имущества. На нее же были возложены обязанности по раздаче бесплатной пищи нуждающимся. Тогда же было создано «Сословие попечителей призрения разоренных от неприятеля в 1812 году» – организация, собиравшая пожертвования, хранившая и выдававшая их по рассмотрении прошений. «Сословие» находилось под покровительством императрицы Елизаветы Алексеевны, о расходовании денег попечители отчитывались лично перед царем. Хотя «Сословие» должно было заботиться обо всех пострадавших, но большая часть из 6 миллионов 364 тысяч рублей, выданных к моменту закрытия «Сословия» в августе 1817 года, досталась все же погорельцам Москвы.

В декабре император ассигновал на помощь московской бедноте два миллиона рублей, а в феврале 1813 года еще два миллиона были пущены на покупку хлеба казенным (государственным) крестьянам Московской губернии. Оставшимся без средств к существованию чиновникам и разночинцам было назначено содержание – первым 25 копеек, а вторым – пятнадцать копеек на человека в день, которые выдавались раз в неделю в полиции. Тогда же английский парламент выделил погорельцам Москвы 200 тысяч фунтов стерлингов, однако эти деньги до назначения не дошли – их пустили на военные нужды.