Читать книгу - "Василий Шульгин. Судьба русского националиста - Святослав Рыбас"

Чем в конце 1917 года была белогвардейская Добровольческая армия?

Мечтой, покаянием, молитвой, жертвой.

Собравшиеся у генералов Алексеева и Корнилова офицеры после кровопролитных боев с большевиками при полном равнодушии казаков были вынуждены вечером 21 февраля 1918 года покинуть Ростов и двинуться на юг к Екатеринодару. В России было около 460 тысяч офицеров, уходили из Ростова 3683 человека.

Генерал Корнилов был настроен бескомпромиссно: «Пусть надо сжечь пол-России, залить кровью три четверти России, а все-таки надо спасти Россию!»^[350]

Генерал Деникин, пешком бредущий из Ростова в худых сапогах и летней шинели, нашел сильные слова для описания душевного состояния этой крошечной армии: «Мы начинали поход в условиях необычайных: кучка людей, затерянных в широкой донской степи, посреди бушующего моря, затопившего родную землю; среди них два верховных главнокомандующих русской армией, главнокомандующий фронтом, начальники высоких штабов, корпусные командиры, старые полковники… С винтовкой, с вещевым мешком через плечо, заключавшим скудные пожитки, шли они в длинной колонне, утопая в глубоком снегу… Уходили от темной ночи и духовного рабства в безвестные скитания…

— За синей птицей.

Пока есть жизнь, пока есть силы, не всё потеряно. Увидят „светоч“, слабо мерцающий, услышат голос, зовущий к борьбе — те, кто пока еще не проснулись…

В этом был весь глубокий смысл Первого Кубанского похода. Не стоит подходить с холодной аргументацией политики и стратегии к тому явлению, в котором всё — в области духа и творимого подвига. По привольным степям Дона и Кубани ходила Добровольческая армия — малая числом, оборванная, затравленная, окруженная — как символ гонимой России и русской государственности.

На всем необъятном просторе страны оставалось только одно место, где открыто развевался трехцветный национальный флаг, — это ставка Корнилова»^[351].

Воля Корнилова передавалась всем. Никто не забыл, что в Таганроге красногвардейцы бросили в пылающую доменную печь 50 юнкеров и офицеров; таких жестоких казней было много.

«Внутренне, по силе своего духа, по вере в своего вождя, по решимости идти на неизвестное, бросая базу, с туманной надеждой впереди лишь на соединение с какими-то кубанскими добровольцами, ни численность, ни положение которых никому, собственно, не были известны, Добровольческая армия эпохи 1-го похода является прямо военно-исторической загадкой. Любовь к родине и вера в вождя двигали эту горсть едва вооруженных людей на беспримерный в военной истории поход. Без надежды на помощь, без тыла, без снарядов. Добровольческая армия высоко подняла знамя Единой Великой России, пошла против заливавшей Россию красной волны навстречу неизвестному будущему. Вряд ли за всю свою военную историю Россия когда-нибудь дала равную по героизму добровольцам Корнилова армию»^[352].

Шульгин с некоторыми приключениями вернулся в Киев, в конце декабря стал выходить «Киевлянин».

На допросе в 1945 году он рассказал о своей работе.

«Вопрос: Что вы сделали по поручению Алексеева?

Ответ: Совместно с Драгомировым я завербовал в „добровольческую“ армию и отправил из Киева в Новочеркасск несколько эшелонов офицерского состава. В то время в Киеве власть находилась в руках Петлюры. Поэтому вербовочную работу мне приходилось выполнять нелегально, хотя Петлюра и искал контакта с „добровольческой“ армией.

Вопрос: О каком контакте вы говорите?

Ответ: Когда генерал Драгомиров познакомил меня с представителем французской дипломатической миссии в Киеве Сент-Олером, последний заявил, что Петлюра один не в силах бороться с большевиками и поэтому желает получить помощь от „добровольческой“ армии. Я передал через Сент-Олера, что, если Петлюра хочет получить от „добровольческой“ армии вооруженную помощь, он должен, прежде всего, отказаться от „самостийности“ Украины и признать „единую неделимую“ Россию. Переговоры с Петлюрой закончены не были, так как в январе 1918 года Киев был занят частями Красной армии и Петлюра бежал к немцам»^[353].

24 января (нов. ст.) 1918 года была провозглашена независимая Украинская Народная Республика (УНР).

26 января после нескольких дней артиллерийского обстрела в Киев вошли красноармейцы.

Шульгин был арестован одним из первых. (Всего за свою долгую жизнь он пережил шесть арестов.)

Миновала ночь, в течение которой, как он вспоминал, было расстреляно несколько тысяч человек, в том числе младший сын М. В. Родзянко Георгий, недавно женившийся на княжне Яшвиль.

Шульгина спасли евреи. Евреи его арестовывали, они же и спасали.

«Некто Гинзбург, гласный городской Думы от партии большевиков», узнав его в арестантском помещении, сообщил о нем его семье и наказал, чтобы не называлась его фамилия при передаче еды. Вторым спасителем стал адвокат Соломон Ахманицкий (Амханицкий), левый эсер, самочинно организовавший «трибунал» из киевских адвокатов, тоже евреев — для спасения арестованных. Не забудем и о Георгии Пятакове.

Выйдя на волю, Шульгин скрывался до ухода большевиков из Киева.

1 марта 1918 года в город вошли немецкие военные части. Германия на переговорах в Брест-Литовске признала УНР и получила право действовать на основании межправительственного договора, хотя, конечно, это было условностью.

В признании Германией УНР была одна неприятная для «украинствующих» деталь. Командующий германским Восточным фронтом генерал Макс Гофман в интервью английской газете «Дейли мейл» пояснил: «Россия, подписавшая Брест-Литовский договор, не может оставаться расчлененной, она найдет свое государственное единство. Украина и другие государственные образования не более как эфемерное создание… В действительности Украина — это дело моих рук, а вовсе не творение сознательной воли русского народа. Никто другой, как я, создал Украину, чтобы иметь возможность заключить мир, хотя бы с одной частью России…»^[354]

Об интервью Гофмана говорилось в шульгинской газете «Великая Россия» (1919. 14 (27) июня), выходившей в Екатеринодаре и Ростове и распространявшейся на территории, контролируемой Деникиным.