Читать книгу - "Император Август и его время - Игорь Князький"

О былых сторонниках сицилийского владыки вспомнили и Октавиан с Агриппой. В Риме прекратились привлечения к суду по обвинению в пиратстве. А это означало конец преследованию тех, кто сочувствовал и помогал Сексту Помпею^[946].

Пропагандистская борьба претендентов на высшую единоличную власть в Римской державе продолжалась, что называется, на всех фронтах. Антоний вовсе не собирался уступать сопернику и в самой столице. Более того, в 33 г. до н. э. он направил письмо сенату, в котором заявлял, что готов сложить с себя полномочия триумвира и передать власть в руки сената и народа^[947]. Строго говоря, полномочия эти в текущем году и так заканчивались. А, как всем было известно, триумвират-то и был учреждён, чтобы вывести страну из хаоса гражданских войн, после чего триумвиры должны были вернуть всю власть сенату и римскому народу. Антоний своим письмом едва ли собирался реально отречься от власти. Дион Кассий, думается, справедливо предположил, что тот лишь хотел вызвать в Риме ненависть к Октавиану, ничего подобного не предлагавшему^[948]. Существует мнение, что Марк заодно пытался привлечь на свою сторону и тех, кто продолжал лелеять надежды на восстановление республики^[949]. Здесь, возможно, он вспомнил об опыте младшего брата Луция во время Перузинской войны, тому, однако, успеха не принёсшем.

Важно отметить следующее: Антоний, обращаясь к сенату, подчёркивал, что вся его деятельность на Востоке проходит в рамках его законного империума, и он лишь в качестве триумвира, пользуясь его полномочиями, обеспечивает там интересы всего римского государства. Марк, кстати, не скрывал от сената и свои «александрийские дары». Ведь все эти формальные передачи тех или иных земель членам его египетской семьи реально не выводили их из-под власти Рима. Более того, фактически подчиняя себе Египет – определять рубежи государства может лишь тот, кто его на деле возглавляет, – Антоний по факту делал державу Лагидов зависимым от Рима царством, подобно Понту, Боспору, Иудее и иным, подчинённым Республике владениям. Возможно, здесь он опирался на прецедент времён пребывания в Египте Гая Юлия Цезаря. Ведь тот остров Кипр, бывший с 57 г. до н. э. римской провинцией, передал сначала сестре Клеопатры Арсиное, а затем уже и ей самой. Причём никто в Риме диктатора за это не осудил^[950]. Не посмел, думается. Но здесь должно помнить, что Антоний находился в совсем ином положении. Цезарь был диктатором, уже сокрушившим своего главного противника Помпея Великого. Да и упрекнуть божественного Юлия в зависимости от Клеопатры было невозможно: он подчинял себе женщин, а не они его. У Антония же оставался коллега-триумвир на Западе, с которым они на равных несли обязанности по сохранению и упрочению Римской державы. Наконец, масштаб переустройства управления на всём римском Востоке был слишком значителен. Киликия, Финикия, Келесирия – это не небольшой остров. Да ещё и Африка, где наследник Цезаря чувствовал себя полным хозяином. Здесь Антоний явно недооценил возможной реакции соперника. И Октавиан потому получил ещё один повод для атаки на коллегу-триумвира. А их отношения к этому времени нельзя назвать иначе, нежели ожесточённой психологической войной^[951].

Новый 32 г. до н. э. ещё более обострил борьбу. Для Октавиана он начинался с малоприятных вещей – консулами стали открытые сторонники Антония Сосий и Агенобарб. Приступив к своим обязанностям, они немедленно повели атаку на наследника Цезаря. Агенобарб, правда, восхваляя Антония, лишь косвенно осуждал триумвира Запада. А вот Гай Сосий выступил с резкими нападками на Октавиана и даже поставил на рассмотрение сената постановление, его осуждающее. Оно, однако, было сразу заблокировано трибунским вето. Трибунат был полностью под контролем Октавиана. Сам он, на всякий случай, как человек осторожный на политической арене в сенат в этот день не явился^[952]. Но вот на следующий день Гай Юлий Цезарь Октавиан появился в сенате в сопровождении друзей и воинов. Они все были как бы безоружны, но под одеждой столь неискусно прятали кинжалы, что этого нельзя было не заметить. Мало того, и усомниться в их готовности пустить таковые в дело, если только возникнет намёк на угрозу благодетелю.

Наследник Цезаря спокойно прошествовал к консульским местам и уселся между двумя высшими магистратами, что, вообще-то, было совершенной непочтительностью к руководителям исполнительной власти в Республике, да и ко всему сенату. Его поведение в этот день должно быть многих из «отцов, внесённых в списки» заставило вспомнить события десятилетней давности, когда тогдашний сенат высокомерно отказал мальчишке Гаю в действительно наглой и совершенно незаконной просьбе предоставить ему консульские полномочия. Напомним, что центурион, посланный наследником Цезаря в сенат с этим требованием, хлопнул по висевшему у него на поясе мечу и сказал: «Вот, кто даст!» Ныне Октавиан открыто демонстрировал сенату римского народа, что власть его не нуждается в каких-либо квазиза-конных постановлениях, поскольку прямо опирается на силу оружия. Воссев, он произнёс пылкую речь, обличающую и Антония, и его приверженцев. В потрясённом сенате произошёл раскол. Число сенаторов к этому времени ввиду бездействия цензуры достигло тысячи человек. Триста из них покинули Рим и вместе с обоими консулами отправились в Эфес к Антонию. Поскольку число сенаторов до суланских, а затем и цезарианских преобразований составляло именно триста человек, то у восточного триумвира, можно сказать, появился как бы легитимный сенат римского народа, да ещё и во главе с обоими законно избранными консулами. А вот на Западе власть теперь жёстко и открыто сосредоточилась в руках одного человека, без зазрения совести показавшего всем, что не нуждается в каких-либо официальных полномочиях.

Впрочем, напрашивалась малоприятная для Марка Антония аналогия: в достопамятном 49 г. до н. э., когда Гай Юлий Цезарь вскоре после перехода Рубикона утвердился в Риме, множество сенаторов – сторонников Гнея Помпея Великого отправились к нему в Македонию, где местом их пребывания стала Фессалоника. А спустя некоторое время случился Фарсал…

Позднее Антоний ещё раз обратился к сенату с готовностью сложить с себя полномочия триумвира с довольно странной оговоркой – это случится через два месяца после его победы. Впрочем, никакого общественного резонанса его обращения не имели и настроений в Риме не изменили. Конечно, противники использовали схожие методы^[953], но возможностей у Октавиана было больше, поскольку он был единоличным владыкой и в Риме, и во всей метрополии державы – Италии. Само собой, люди Антония, а их в столице и на Апеннинах было ещё предостаточно, старались, как могли, и их усилий нельзя недооценивать^[954]. Однако у Антония было одно крайне уязвимое место с точки зрения римской традиции – его отношения с Клеопатрой. И дело вовсе не в самой любовной связи. Римские нравы давно уже не блистали целомудрием, и потомки Ромула не слишком почитали священные узы брака^[955]. Мужчины часто бросали своих жён, вступали в новые брачные союзы. Те по-своему им мстили – семейные измены редкостью не были с обеих сторон. Занятное рассуждение одного из представителей славного рода Цецилиев Метеллов, относящееся ещё ко второй половине второго века до н. э., привёл в своих «Аттических ночах» Авл Геллий: «Если бы мы могли обойтись без жён, о квириты, то все мы избегали бы этой напасти, но поскольку природа так распорядилась, что с ними не вполне удобно, а без них жить нельзя, то следует заботиться скорее о постоянном благе, чем о простом удовольствии»^[956].