Читать книгу - "Описание Отечественной войны в 1812 году - Александр Михайловский-Данилевский"

Французы не могли приобресть над ним перевеса. Мюрат, Даву, Ней, Жюно не были в состоянии оттеснить его. Впоследствии, удаляясь с поля сражения, Князь Багратион видел, что наши редуты не были взяты, что знамена Александра еще развевались на твердынях, где накануне были водружены. Когда привезли его на перевязочное место и Лейб-Медик Виллие начал перевязывать рану, он встретил раненого Барклаева Адъютанта Барона Левенштерна, возвращавшегося в дело, подозвал его к себе и слабеющим голосом поручил ему уверить Барклая-де-Толли в своем искреннем уважении. Не один Князь Багратион, но и вся армия примирилась с Барклаем-де-Толли в Бородине. Вряд ли осталось в центре опасное место, где он не распоряжался бы, полк, не ободренный словами и примером его. Под ним убито и ранено пять лошадей; из Адъютантов и офицеров его весьма немногие уцелели. Велико было прежде негодование против Барклая-де-Толли, но в Бородине общее мнение решительно склонилось на его сторону. Уже несколько недель не приветствовали его войска обычным восклицанием, но в Бородине от каждого полка гремело ему: ура! Однако же хвала, воздаваемая его бесстрашию, не могла искоренить из души его горести упреков, какими прежде его осыпали. Глубоко чувствовал он оскорбление и искал смерти, желая пожертвованием жизни искупить примирение с укорявшей его Россией. В письме к Императору, за день до Бородинского сражения, он говорил: «Государь! С тем большей откровенностью пишу сии строки, что мы теперь накануне кровопролитного и решительного сражения, в котором, может быть, удастся мне найти совершение моих желаний»^[274]. После сражения Барклай-де-Толли не таил своей скорби, зачем неприятельский свинец не сразил его! Он писал Императору: «Что касается лично до меня, то с твердостью покоряюсь моему жребию. 26 Августа не сбылось мое пламеннейшее желание: Провидение пощадило жизнь, которая меня тяготит»^[275].

Наша потеря убитыми, ранеными и без вести пропавшими, считая всех, выбывших из строя 24 и 26 Августа, составляла более 55 000 человек. По ведомости, представленной Дежурным Генералом 1-й армии, убыль ее в оба дня сражения была следующая:

Подобного исчисления о 2-й армии не находится. Ее Главнокомандующий, Начальник Главного Штаба Граф Сен-При, офицеры дежурства и множество частных начальников были ранены, следственно, некому было составлять ведомостей. Сверх того, две недели после Бородина были беспрестанные переходы, уступление Москвы и вообще такое тревожное время, что невозможно было заниматься письменными делами, тем более что 2-я армия почти всегда находилась в арьергарде и в виду неприятеля.

Примерно полагать можно потерю ее с лишком в 20 000 человек. Некоторые части 2-й армии были совсем расстроены; например, в сводных гренадерских батальонах Графа Воронцова перед началом сражения находилось 4000 человек, а через несколько часов осталось только 300; из 18 Штаб-офицеров 15 выбыло из строя, осталось во фронте 3, но и из тех двое ранены^[276]. Огромная растрата людей в Бородине, 24 и 26 Августа, около 60 000 человек, не подлежит сомнению еще и по следующему вычету. Перед Бородинским сражением было у нас под ружьем 113 000, а по прибытии в Тарутино 52 343 человека (кроме 7690 рекрут, присоединившихся к армии во время движения от Бородина к Тарутину), следственно, разница в 61 000. Из них надобно полагать от 3 до 4 тысяч убитыми и раненными в делах, случившихся между Бородином и Тарутином, а также слабых и запоздавших выходом из Москвы; остальные затем 57 или 58 000 сделались жертвой страшного побоища. Урон Французов, как то доказывается частью рапортами, отбитыми у них во время войны, частью показаниями пленных генералов, простирался до 50 000 человек, в том числе убитыми и ранеными 43 генерала. Поутру потеря их была гораздо более нашей, потому что они атаковали батареи, обороненные рвами и палисадами, но после полудня, когда они овладели уже укреплениями, огонь их был несравненно губительнее нашего, ибо Русские войска долго стояли под перекрестными выстрелами, как неподвижные стены. Трофеи с обеих сторон почти равны. У неприятеля отбито 13 орудий; нами потеряно 15; сверх того, у нас подбито 37 пушек, да взорванных и доставшихся неприятелю зарядных ящиков 111^[277]. В плен взято нами до 1000 человек, и столько же неприятелем. По ожесточению обеих воевавших сторон, пленных много быть не могло; даже безоружных прикалывали, как у нас, так и у неприятеля. В самом пылу сражения Милорадович и Раевский давали червонцы тем из нижних чинов, которые не убивали пленных и приводили их живыми. По изгнании неприятелей из России на Бородинском поле сожжено человеческих тел 58 521 да конских трупов 35 478^[278].

Неприятель сражался, как можно было ожидать от армии, образованной в победоносных станах, и от битвы, долженствовавшей довершить все прежние успехи, увенчать двадцатилетние торжества и упрочить владычество Наполеона, но счастье изменило своему наперснику: Русские остались непобежденными. Недоумевая, как объяснить то, что после невероятных усилий своих, превосходя нас более чем на 50 000 человек, неприятели не нанесли конечного поражения Русской армии, Французы утверждают, что мужеству войск не соответствовали распоряжения Наполеона и под Бородином нельзя было узнать его. «С самого начала сражения, – говорит один Французский писатель, – Наполеон оставался на одном месте, прохаживаясь с Бертье взад и вперед. Вопреки своему обыкновению, он был нерешителен. Известие о наступлении Багратиона увеличило его смущение. Он советуется с Бертье и не отдает приказаний. Присланный от Нея офицер повторяет несколько раз, что нельзя терять ни минуты, что Ней будет сокрушен. Наполеон приказывает объявить молодой гвардии повеление идти вперед. Адъютант едет; Наполеон ворочает его и снова советуется с Бертье; наконец посылает к Нею дивизию Фриана. От его колебания потеряно полчаса, что имело великое влияние на сражение и, следственно, на участь самого Наполеона»^[279]. Другой писатель говорит, что Наполеон отвечал генералам, просившим подкреплений: «Я вижу лучше вас; сражение еще не началось; оно разгорится через два часа. День долог; надобно уметь выжидать; дела не приняли еще настоящего развития. Почти во весь день Наполеон сидел или тихо прохаживался подле редута у Шевардина, далеко от сражения, которое едва было видно ему, с тех пор как войска спустились с высот. Он не беспокоился, когда наши принуждены были отступать, и по временам только движением руки выражал свою покорность судьбе, когда поминутно извещали его о смерти лучших генералов. Потом он вставал, делал несколько шагов, вновь садился. Все смотрели на него с удивлением. Прежде, в решительные минуты, видна была в нем спокойная деятельность, но под Можайском обнаруживались какое-то тяжелое спокойствие, вялость, бездействие. Одни приписывали упадок духа следствию сильных ощущений, другие полагали, что он сделался ко всему равнодушен, даже к самым сражениям. Наконец, с большей справедливостью должно отнести его нравственное состояние к ослабленному здоровью и тайным страданиям»^[280].