Читать книгу - "Красный лик. Мемуары и публицистика - Всеволод Иванов"

Балдуин разрешил игумену Даниилу сделать это, и лампада от Русской земли была поставлена на Гробе Господнем «у нозех»; на персях стояла лампада от монастыря св. Саввы и всех греческих монастырей, а во главе — лампада греческая. Лампада же фряжская, то есть латинская, висела над Гробом.

Было это в Страстную Пятницу; затем Гроб Господен запечатан, и в Субботу во время ночной службы «внезапну облиста свет святый в Гробе Господьни» и зажглись от того света три лампады — греческая, монастырская и русская, а фряжская осталась так висеть, как висела. — «Свет же святый не тако, яко огнь земляный, но чюдно инако светится изрядно и пламень его чр`влен есть яко киноварь и от`нудь несказаньно светится».

Так это было дело, как повествует простосердечный игумен, или не так, но характерно то, что этот пасхальный свет озаряет только греческую, православную церковь и не показывается в церкви латинской.

И в пасхальном празднике именно свет православной веры, говоря словами игумена Даниила, «чюдно инако светися изрядно»; русское самосознание настоящего времени, надо надеяться, отличит, наконец, именно свои русские самобытные черты православия русского, национального; оно, наконец, поймёт, что христианство у итальянцев проникнуто их итальянским, национальным, народным характером; англиканство у англичан — создание британского национального духа; французское католичество и католичество германское различны между собой; поймёт, что немецкое лютеранство — есть немецкое лютеранство, а президент С.А.С.Ш. Джефферсон, вырезывающий из двух Евангелий листки того, что, по его мнению, верно, и наклеивающий их в тетрадь — есть прежде всего американец. Между тем православная церковь, вместо того чтобы принять это национальное осенение из всенародного русского обряда, — упорно твердит, что она греческая, а не русская, что нужно по греческим обрядникам и требникам проверять и русское богослужение. Когда же поймёт это русская церковь, тогда прекратится всё время раздирающий её раскол, тогда выбросятся из её обихода многие путы, что стесняют её теперь на пути к устремлению её к народу, к национальному духу… И все те путы, которые ставит теперь на пути её хитрый Патриарх Вселенский, — отпадут. Современное православие не из Византии, а прежде всего из Москвы. Из московской пасхальной ночи…

* * *

Пышно праздновали Пасху в Москве. Празднику Пасхи в патриаршьи времена предшествовал в Вербное Воскресенье обряд въезда патриарха на ослике, в память входа Господня в Иерусалим. Этого обряда Византия не знала. Так, в 1655 году патриарх Никон, человек могучий, здоровый, облачившись перед литургией в Соборной церкви, вышел из церкви, сел на «осля» (лошадь, покрытую белой попоной совершенно, кроме глаз) и двинулся с крестным ходом, в котором шёл Антиохийский патриарх, причём осля вёл под уздцы царь Алексей; дошед до церкви Василия Блаженного, патриарх сошёл с осляти, прочитал праздничное Евангелие в приделе Входа Господня в Иерусалим и вернулся в Успенский собор. Пред ним в крестном ходу несли богато разукрашенное «вербное дерево»…

Всю Страстную неделю по Москве на улицах толклись продавцы крашеных, большей частью красных — яиц; были особые искусники, расписывавшие их золотом. Среди поста Страстной не забывали сирот и нищих; в Великую пятницу царь скрытно, в сопровождении небольшого числа слуг, выходил из дворца, шёл в городские тюрьмы и богадельни, где раздавал щедрые дары несчастным и заключённым. Огромными толпами собирались на царёвом пути нищие, проведавшие о милостыне, а затем, кроме того, стекались к Лобному месту, на Красную площадь, к Иверским воротам, где оделяли их представители царя. Нищелюбие, в согласии с монастырским характером понятий того времени, было развито столь широко, что царь иногда даже устраивал у себя во дворце обеды для нищей братии.

Олеарий, посетивший Москву в XVII веке, рассказывает, что в дни праздника Пасхи трудно протолкаться по улицам, которые полны народом. Колокола гудят вовсю, для того чтобы доставить удовольствие умершим. Везде идёт игра на крашеные яйца, каковая преследовалась в том же XVII веке; никто при встрече не может отказаться от обряда христосования. Конечно, многое множество пьяных…

* * *

Крашеное яйцо играло крупную роль в пасхальном обиходе; о происхождении этого обычая существует много красивых легенд. Говорят, что это — кровь Спасителя, скатившаяся с креста наземь; рассказывают, что красные яички — это материнские слёзы Богоматери, что падали к подножию Распятого. Есть легенда о том, что Мария Магдалина в первый раз похристосовалась красным яичком с римским императором, и т. д.

Но, конечно, яйцо фигурирует здесь в красном цвете, в цвете радости, как символ жизни, воскресающей из этого небольшого, подобного закрытому гробу пространства. Священная птица Сирии — голубь стал играть видную роль в религиозных верованиях православия, а его яйцо, как заключающее его начало, попадается ещё в ассиро-вавилонской космогонии, именно в указанном значении: на берегах Евфрата был высижен голубем из огромного яйца весь мир.

Встречается яйцо и в верованиях персов, у которых в храмах лежали золотые яйца и яйцо фигурировало даже в орнаменте… Там же в начале весны существовал обычай посылать друг другу в подарок именно крашеные яйца.

Подаренное красное яичко сохраняют у икон, оно обладает, согласно верованиям, известными свойствами… Охраняет от пожара, от дурного глаза, бережёт здоровье и так далее. Вода с первого грозового дождя, слитая с красного яйца, приносит красоту, свежесть женскому лицу… На Юрьев день, выпуская скотину из хлева, — хорошо погладить её яичком по хребту и т. д.

Напрасно думать, что просвещение непременно должно уничтожать предрассудки; просвещение, уничтожающее с особой охотой предрассудки, — само становится несноснейшим предрассудком. Оно преследует обряды, поверья, обычаи, настойчиво и нагло доказывая всем, что это всё «темнота», «суеверия» и так далее, что наука столь могущественна, что она всё «рассеивает».

А между тем такое понимание о науке — само является вреднейшим суеверием; наука ничего не может дать человечеству взамен этих «предрассудков», ничего, кроме нескольких прописных истин… А между тем столько красивых обрядов, легенд, поверий, так прагматически украшающих и облегчающих жизнь человечества, убивает эта суеверная площадная наука… Наука прежде всего безнасильна, она отворяет двери знания бесшумным ключом; со взломом же в чужие головы врывается беспардонная полунаука, страшнейшее из суеверий. Наука отлично знает ту свою область, о которой она говорит; а в область человеческих чаяний, чувствований, догадок, откровений — она входит, обнажив голову, потому что бороться со всем этим — не её дело… Её дело — утверждение, а не отрицание…

Вот почему присутствуя сейчас при попытках так называемой коммунистической власти бороться с этими предрассудками, мы можем только сказать:

— Тысячелетия прошли у человечества под знаменем этих отрадных, окрыляющих идей, значит, в них есть какой-то облегчительный толк… И бороться с ними — значит бороться с чаяниями, чувствами человеческой души, стойкой и сильной в своих направлениях… Так в Москве на одном митинге Луначарский долго громил православие; оппонентом ему выступил какой-то скромный священник, которому дали на речь всего пять минут. Он же, подойдя к краю эстрады, поклонился, благословил собрание и сказал: