Читать книгу - "Год Черной Лошади - Марина и Сергей Дяченко"

…Дождь.

Клавдия Антоновна улыбается, не разжимая тонких старческих губ, стесняясь показать десны. Ей под восемьдесят, у нее короткие седые волосы, аккуратно подведенные тушью ресницы и неожиданно зеленые безмятежные глаза. Звукооператор Костя цепляет «петлицу» на воротничок ее светлой шелковой блузки.

— В те годы Михаил Максимович был самым молодым профессором консерватории… И представьте — он никогда не набирал в свой класс девочек! Я была абитуриентка, у меня была очень сложная программа… Просто руки от волнения тряслись…

В маленькой чистой квартире пахнет чужим жильем и терпкими духами. В комнате негде повернуться — здесь помещаются рыжий немолодой рояль, журнальный столик под ажурной скатертью, потертый диван и оператор с камерой. Клавдия Антоновна сидит, вжавшись в подоконник, и за ее спиной льет по стеклам летний дождь.

На журнальном столе опасно кренится на бок башня-стопка пожелтевших нот. С фотографий смотрят черно-белые люди — пятидесятые, семидесятые годы. Клавдия Антоновна садится за рояль: она похожа на большую старую птицу, которая собирается взлететь, набирает воздух, немножечко боясь, что, может быть, на этот раз земное притяжение окажется сильнее…

В свои восемьдесят она еще летает!

То есть играет. Что-то легкое, игривое, даже фривольное, как странно слышать эти звуки из-под пальцев старушки…

Полвторого ночи. Я специально заказываю ночные часы в монтажной. Так проще и спокойнее.

«Синицы полетели с неизъяснимым звоном,

Как в греческой кофейне серебряные ложки»…

Улыбаюсь. Тру воспаленные глаза. Отматываю назад. Клавдия Антоновна снова говорит, снова садится к роялю…

— Милая старушенция, — сказал оператор, когда мы вышли за дверь. — Уходящая натура, — добавил, закуривая.

Отматываю вперед. Здесь я попросила крупно взять окно, какую-то герань на подоконнике, и дождь за стеклом…

«То были капли дождевые,

Летящие из света в тень.

По воле случая впервые

Мы встретились в ненастный день».

А хорошо получается.

* * *

Возвращаюсь домой под утро. Дожидаюсь восьми и звоню ему домой.

Никто не берет трубку. Мобилка отключена.

* * *

Посреди нашего двора глубокая лужа. На асфальтовом дне ее извивается червяк.

Ищу на газоне надежную палочку. Справа налево проносится соседский пес, обдает меня запахом травы и псины, и летящими из-под лап брызгами, и комочками земли. Издалека кричит соседка Лора — пес, разумеется, плевать хотел на ее указания, проносится теперь слева направо, виляет мне хвостом, а у меня нет хвоста, чтобы ответить ему тем же, зато палочка на газоне вот она, прочная и не очень грязная. Поднимаю червяка со дна, как поднимают подводные лодки, он извивается, вообразив, наверное, что я рыбак… Впрочем, червяку нечем думать, он срывается с палочки и шлепается в лужу снова, он тонет и гибнет, я повторяю процедуру снова и наконец выпускаю розовую змейку в траву.

Ух.

Лора с противоположного конца газона смотрит на меня, как на идиотку. Как хорошо, что в моей жизни Лора ничего не значит; с ее псом мне общаться куда приятнее, право слово, пес хоть и невоспитанный и глупый, как бревно, но зато искренний. За это многое прощается.

«…За штукатуркой мышиной стены».

Иногда строчка сидит в голове день за днем, уже и забываешь, откуда она взялась, а она обретает свой собственный голос и в самый неожиданный момент начинает звучать или шуршать, как вот эта:

«…За штукатуркой мышиной стены».

Программа с Клавдией Антоновной поставлена в программу на сегодня, четырнадцать ноль-ноль. Полчаса назад я говорила с ней по телефону; она очень волнуется. Ей кажется, что она сказала что-то не так, или что она плохо выглядела (а она удивительно следит за собой, она такая кокетка)… Потом, оказывается, ей стыдно за свою крохотную квартирку. Но главное не это — она верит, что ее покойный муж будет очень рад этой программе. «Ведь его почти совсем забыли за десять лет… Да что там — его забыли, когда он был еще жив… У него столько учеников… Но все его забыли… Кто в Америке, кто в Израиле, кто вечно на гастролях…»

Я уверила ее, что все будет хорошо. «Я обзвонила всех соседей, сказала она, стесняясь. Это вообще-то нескромно… Но я знаю, Миша так бы хотел, чтобы все посмотрели…»

Червяк наконец-то зарылся в траву. Невоспитанный пес наконец-то пойман за ошейник и с натугой впихнут в парадное, будто последнее платье в переполненный чемодан.

* * *

Звоню ему вот уже в четвертый раз. Презрев, можно сказать, гордость.

…Зачем я принесла ему книги?

Когда мы познакомились месяц назад, мне казалось… Впрочем, ничего мне не казалось. Я его гнала точно так же, как остальных; обычно, стоило мне спросить «Любите ли вы Лорку?», как половина претендентов на блуд рассасывалась незаметно, а другая половина удивленно вопрошала: «Какую Лорку?»

Вот что меня беспокоит: зачем я дала ему книги, первый том из Бродского и очень редкое издание Кортасара? Какого черта?

В любом случае, наш «образцовый» роман с цветами и виршами не мог продолжаться долго. Мне ли не понимать?..

Вру себе. Плевать мне, собственно, на этого Кортасара…

Просто мысль о том, кто мои книги будут стоять на его полке, а он будет в это время любить под пледом другую женщину… Почему-то он мерзляк, без пледа — никак…