Читать книгу - "Солдаты далекой Империи - Максим Хорсун"

— Все хорошо, Галинка, — сказал я и потерся своей щекой об ее щеку (не стоять же истуканом, ежели не удается высвободиться из объятий). — Живой, да и ладно.

— Ваше благородие — богатырь! Илюшенька Муромец! — не прекращала мурлыкать Галина, прижимаясь всем телом. Боже, о каком теле я говорю? У нее не тело, а одна формальность. Кожа да кости, завернутые в драное, давно потерявшее форму бюргерское платьице.

— Я пойду в каюту, — сказал ей, отделяя слова друг от друга паузами. Разжевал мысль, словно вел беседу со слабоумной. — В свою каюту. Мне надо чуток соснуть… но непременно разбуди меня к обеду, ты слышишь, Галя?

— Ах, обед… Обед! — Галинка всплеснула руками. — Пущай хлопцы укажут, где тут кухня, и будет их благородиям обед.

— Не кухня, Галя, — камбуз!

Я поймал за локоть пробегающего мимо матроса и перепоручил женщину ему.

Тем временем моряки взялись выполнять распоряжения Купелина. Кто-то настойчиво искал баталера. Ожидалось, что он выдаст всем чистую одежду и новую обувь.

— Андрей Владимирович! — взывали и здесь, и палубой выше. — Андрей!.. Тьфу, чтоб ты провалился! Мошонкин!!! Кто видел Мошонкина?

Тут же некто ответил, что Мошонкин пошел проверять запасы воды: часом не протухла ли она? Другой голос принялся возмущаться: мол, какого черта водой занялся баталер, а, к примеру, не доктор? Потом еще начали кричать не своими голосами со стороны носа: очевидно, кто-то напоролся на обломки цилиндра.

— Паша! — окликнул меня Купелин. — Цилиндр — ваших рук дело? — спросил, глядя так, будто перед ним стоял не врач (поневоле — партизан, призрак ржавой пустоши), а сошедший с небес Давид, победитель голиафов и прочей нечисти. О, черт! Точно такими же влюбленными глазами смотрит на меня Галинка!

— Ну… — замялся я. Об инциденте, случившемся в ходовой рубке, говорить, ясное дело, не хотелось. — Абордаж неприятеля… сорвался.

Купелин понял мои слова по-своему. Само собой так, как ему хотелось их понять.

— Вот орлы! — Штурман плюнул на правила приличия и указал на меня пальцем: — Научитесь сражаться так, как это делает доктор, и победа — помяните мое слово! — будет у нас в табакерке! «Абордаж… кгм… сорвался»! — передразнил он меня напоследок.

Я поспешил откланяться и нырнуть в ближайший люк до того, как кому-то пришло бы в голову расспрашивать о подробностях «липового» единоборства. Далее последовал долгий путь в потемках через лабиринт коридоров. Стальную внутренность «Кречета» я помнил, как вчерашний день, но, ударяясь всякий раз об углы или натыкаясь на брошенные посреди коридора предметы (какие-то неуместные ящики и ведра), я мысленно порицал моряков, не запустивших первым делом динамо-машину. Душок в коридорах, надо сказать, стоял не очень здоровый. Скорее всего, в трюмах томились гниющие овощи в компании с говяжьими тушами «на борщи», груз которых мы приняли перед отправкой на артиллерийские стрельбы. Это могильное амбре настойчиво вызывало в памяти вчерашнюю встречу с капитаном Германом и особенно его упитанную руку со съеденными грибком ногтями, протянутую для рукопожатия.

Но вот я толкнул заветную дверь и перешагнул порог своей каюты. В ней тоже оказалось темно, хоть выколи глаз. На столе, если мне не изменяет память, должен валяться коробок спичек, а на полке над койкой — огарок свечи… К счастью, все нашлось на своих местах.

Действительно — моя каюта! В сей же миг от сердца отлегло, тревоги и страхи отодвинулись на периферию сознания.

Над свечой пульсирует оранжевый язычок пламени, воздух пахнет отнюдь не тухлятиной, а бумагой, теплым воском и совсем немного — «Еau De Cologne». Кажется, прошла вечность с тех пор, как я восседал за этим столом, окруженный клубами табачного дыма, и терзал, терзал, терзал терпеливую бумагу словесными изысканиями… Пепельница с окурками!

Первым желанием было распотрошить несколько окурков, сделать самокрутку, благо бумаги под рукой полно, и я даже запустил пальцы в пепельницу… Но вдруг что-то меня остановило. Не иначе как глас разума. Я неожиданно понял, что две недели обходился без папирос, и чувствовал себя так прекрасно, как только это было возможно в Ржавом мире. Спрашивается: зачем добровольно вонзать в себя крючок, который потом не вытащить клещами?

Нет, пепельницу за дверь!

Вот, кстати, мои рукописи. Лежат в беспорядке, в котором я оставил их в ту ночь, когда решил выйти на палубу, дабы насытить сонный мозг кислородом. Уж проветрился так проветрился… Самое время сесть — ха-ха! — за работу. Только вот незадача — чернила в чернильнице из синего дымчатого венецианского стекла давно засохли. А рассказы… мои морские рассказы — они ведь почти готовы! Работы осталось — вычитать рукописи по последнему разу. И затем, помолясь, можно было отправляться на поклон к господам издателям.

«Волны гасят ветер» — короткая повесть о противостоянии моряков коварным штормам Северной Атлантики. Еще одна повесть — это «Холодные берега». Довелось мне когда-то поглядеть на Новую Землю… тогда я решил, что передо мной самое неприветливое место во Вселенной. Ну не знал я в то время о пустошах Ржавого мира!

Что еще? Пяток предельно коротких поэтических новелл, объединенных под общим названием «Мост над океаном». О! Моя любимая вещь — иронический рассказ «На корабле — утро». Писался он с натуры, с жизни нижних чинов на «Кречете». В свое время я спал и видел пухлый томик сборника, на обложке которого будет оттиснуто мое имя. Эх, молодо-зелено…

Терпеть не могу, когда выполненная с душой работа томится в столе. Что теперь делать с центральной вещью несостоявшегося сборника, с крепкой и даже в чем-то монументальной повестью «Волны гасят ветер»? Отдать матросам на самокрутки? Или читать вслух морякам, не занятым дежурством у пулеметов и боевых фонарей?

Я принялся складывать рукописи в стопки. Господи! Неужели это я столько написал? Во времени было! Вагон и маленькая тележка…

Заметив, что пальцы оставляют на листах грязные пятна, я с некоторым сожалением оставил рукописи в покое.

Вот моя койка. Она аккуратно застелена английским пледом. Я же чумазый, как бездомный пес. Было бы свинством залезть под одеяло, не очистив себя от коросты.

Поэтому я вздохнул, снял плащ, постелил его на полу и улегся здесь же. Нам, бродягам, не привыкать.

Однако сон, вопреки ожиданиям, не шел. Моя нервная система гудела, словно провода телеграфного агентства. Казалось бы, очутившись за ста двадцатью миллиметрами крупповской брони, я наконец-то могу расслабиться. Как бы не так! Мысли беспорядочно перескакивали с одного на другое. С электрического привода башен артиллерии главного калибра и орудий Кане к ране Северского, с предварительной оценки запасов воды к детской улыбке Галины.

Я слышал отзвуки далеких голосов, иногда чьи-то каблуки начинали стучать прямо над головой. Где-то в трюме заворочались могучие механизмы, и дрожь пронзила палубы. На миг зажглась электрическая лампочка, скрытая под сферическим плафоном, но тут же погасла.