Читать книгу - "Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин"

Писано в Париже, 6 фрюктидора VII года^[146]

Моя дорогая Натали!

Твои дивные луизианские пейзажи покорили мое сердце. Вдоль дороги несколько белых домов с палисадниками, горят фонари, чуть дальше начинаются настоящие джунгли; тишина; ранний, темный южный вечер, тяжелые запахи цветов, леса, болота; на мягких крыльях неслышно проносятся совы… Вот место, к которому стремится душа любой здравомыслящей девушки, уставшей от городской суеты, от газет, и еще от этой артиллерийской нумерации домов, чёт-нечет; картечь-шрапнель… Знать бы, какой дурак до такого додумался!^[147]

Мне кажется иногда, если существует ад, он обязательно должен быть похож на Париж. Вечная грязь, голод, бунт, – и все это с каким-то дьявольским наслаждением, перерастающим в муку. А главное – с гордостью, с искренней верой, что так и надо. Это называется быть патриотом. Патриотизм нынче снова стал в моде, сразу после того, как Фуассак-Латурн сдал Мантую месье Суворову, этому новому Атилле, явившемуся в Цизальпинскую республику из глубин Новгородской губернии. Видела бы ты заголовки сегодняшних газет! «Русская угроза в центре Европы», «Варшавский палач на службе у гофкригсрата», «Отечество снова в опасности», «Второй Тулон», и так далее, и тому подобное. Эти заголовки горячо обсуждаются в клубах, особенно в «Клубе Манежа»; сын грома^[148] обещает покарать нечестивых самаритян. «К оружию! К оружию! – так и слышится мне, как бы сквозь сон. – Да огнь снидет с небесе и потребит их».

Истерика сопровождается очередной порцией декретов о подозрительных и неугодных лицах, еще в июне был опубликован список аристократов, подлежащих изгнанию, в него попали неудачники вроде Донасьена де Сада, пару дней назад в разговоре со мной отрицавшего существование бога и относительность морали; бедняга работает суфлером в версальском театре за сорок су в день и не вызывает никакого желания. Жалкий шестидесятилетний старик, худое лицо, изуродованное следами болезней и побоев. Пожалуй, это самая абсурдная жертва революции.

Ежели ты хочешь знать мое откровенное мнение, я считаю, что в истории человечества не было ничего более глупого и безнравственного, чем французская революция. Все произошедшее за последние десять лет не имеет никакого отношения ни к свободе, ни к равенству, ни к братству. С самого начала двигателем революции были страх, ненависть к иностранцам, к Австриячке, к швейцарцам, честно охранявшим Тюильри, и еще голод, элементарное отсутствие хлеба в булочных. Голодные женщины, требующие у короля еды, да разнузданная парижская чернь, которая врывается в тюрьмы и режет глотки невинным священникам, – вот и вся революция. А весь набор великих речей в конвентах и комитетах сводится к пошлому заискиванию перед наэлектризованной толпой. Посмотри внимательно, и ты увидишь, что нет и не было в революции ничего выдающегося, а был только акт коллективного безумия, достойный постройки гигантского Шарантона^[149].

Я сказала так де Саду, а он усмехнулся: «Добродетели революции весьма далеки от того, что дорого спокойному народу». Это и поражает меня более всего – жертва оправдывает своего мучителя! Революционная логика, требование закона времени, – Боже, как же меня раздражает эта дешевая риторика с непременной апелляцией к братьям Гракхам, к высшему существу, к дрянной мистике! Только и слышно: «предназначение», «предначертание», «наша судьба», «рок революции»… Ежели так, то я против судьбы. Ежели так – то вот она я, приходите и забирайте…

Есть правда, которую высокопоставленные революционные чиновники упорно не желают признавать: нас побили на всех фронтах. Суворов взял Милан, теперь вот пала Мантуя, такими темпами русские доберутся до Парижа уже к весне. Египетский поход закончился полным провалом, флот уничтожен англичанами, а сама армия, скорее всего, лежит сейчас полумертвой у подножия пирамид. По крайней мере, об этом выскочке Бонапарте можно смело забыть, его карьера кончена.

Что же до моей собственной карьеры, то она, кажется, идет в гору. Мне доверили первую серьезную роль – афинской царевны в пьесе Расина. Я без конца повторяю роль, стараясь наполнить ее своими живыми мыслями и чувствами; когда я говорю «ах! многим тварям злым, царь, головы ты снес», мне представляется Робеспьер, каким я видела его однажды – клоун в голубом фраке, с застывшей, зализанной улыбкой блаженства на лице; чистоплюй; честное слово, лучше я проведу ночь с де Садом, нежели еще раз увижу подобного добродетельного евнуха, бр-р-р.

Прости, что я так редко пишу тебе и не отвечаю на твои расспросы.

Всегда твоя Жюстина

P. S. Ох! Даже и не знаю, когда это письмо дойдет до тебя, дорогая Натали. И дело тут не в республиканской полиции, как можно было бы подумать (в конце концов, имею я право на частное мнение или нет). Ходят слухи, что английский флот караулит наши почтовые суда, выходящие из Бреста и других атлантических портов. Ежели это правда, то сообщение между двумя континентами может быть нарушено всерьез и надолго. Но я буду и впредь писать тебе, несмотря на обстоятельства. В конце концов, ты моя лучшая подруга, а не какая-нибудь мадемуазель Марс! Целую. Ж.

P. P. S. Вести с итальянских полей всё мрачнее и мрачнее. Суворов наголову разбил нашу армию на подступах к Ривьере, генерал, ею командовавший, убит, остатки бежали на родину, где их ждет, я полагаю, теплый прием не только со стороны журналистов, но и со стороны жандармов.

Там же, 20 брюмера VIII года

Моя дорогая и любимая Натали!

В Париже очередной переворот; якобинцы снова пытались захватить власть; во избежание беспорядков заседание Совета пятисот было перенесено в Сен-Клу; кончилось тем, что в Сен-Клу явился Бонапарт (внезапно вернувшийся из Египта) в сопровождении нескольких гренадеров и заявил, что не позволит кучке террористов диктовать народу свою волю. «Страной правят не террористы, а конституция», – ляпнул кто-то из депутатов, и был немедленно выброшен гренадерами с балкона. Впрочем, и Бонапарту, как я слышала, расцарапали рожу. Всё это случилось буквально вчера, в полдень, однако слухи распространяются по городу крайне стремительно, и большинство, передавая сии сплетни, зевает, как ежели бы речь шла о чашечке кофе с видом на Сену.

Тем временем со мной приключилась странная история. Я возвращалась с репетиции; поздний осенний вечер, слякоть; как вдруг вижу, перед самым моим домом стоит человек в плаще и квакерской шляпе с пряжкою.