Читать книгу - "Между степью и небом - Федор Чешко"

Да, можно, можно бы махнуть рукою, и…

Можно?

Чура с два.

Потому, что махать рукою пришлось бы не лишь на мордву, собственное своё разумение долга перед общиной да веленье родового старейшины.

Потому, что совсем недавно (это то есть нынешнею весёлой полуночью) некий Кудеслав получил еще одно веленье, от которого не отмахнешься.

…На самой середке Ночи неприятно задумавшегося, а потому на какой-то миг вовсе переставшего следить за округой Мечника едва не сшибла с ног щупленькая девчонка лет семи – белые от ужаса глаза, уродливо и немо раззявленный рот, исцарапанное плечо, торчащее сквозь драный ворот сорочки (которая, как и любая одёжа, в такую ночь равнозначна предупрежденью “не трожьте меня!”)…

А причина девчонкиного смертного ужаса трескуче ломилась вслед за нею через подлесок, тяжко дыша и на каждом выдохе сплёвывая однообразную полупросьбу, полуугрозу: “Погоди… Погоди… Погоди…”

Он тоже не заметил Кудеслава, этот голый, в кровь исхлеставшийся о ветки тощий парнишка; он ничего не видел перед собою, кроме спины вожделенной беглянки, и потому наверняка не сообразил, что за каменная тяжесть с хряском врезалась ему в подбородок.

Удар получился не из ловких. То есть что там – вовсе скверным он получился, тот клятый удар.

Потирая ссаженные костяшки, Мечник тупо рассматривал лежащего навзничь парня.

Да, шмаркач худое затеял: насильничанье Купале не в угоду, а вовсе наоборот. Да, этот щенок по щенячьей своей неумелости мог бы до смерти измордовать девчонку.

Да, он – мог.

Мог БЫ.

Но теперь он валяется, как затоптанная тряпичная кукла-забавка; расквашенный подбородок его вздёрнут нелепо и дико, а ты стоишь рядом, нянчишь ушибленный кулак и пытаешься понять, как всё это могло случиться.

Кудеслав Мечник сломал парню шейные позвонки. Правда, сопляк ещё дышит, но не долго ему осталось дышать, ой как не долго!

Убийство сородича… Пускай глупое, нечаянное; но нечаянность-глупость злодейству не оправданье, а добавочная тягость. Так что по обычаю, ведущемуся от самого Вятка, в ближнем грядущем светит тебе, Мечник Кудеслав, погребальный костёр этого вот пащенка. Только, в отличие от пащенка, ты на этот костёр попадёшь живьём…

– Гляжу я, теперешняя Весёлая Ночь горазда и на печали…

Нет, Кудеслав не вздрогнул, не обернулся, а только подумал с безропотной покорностью: “Ну, вот и всё… И поделом: сперва не удосужился соразмерить удар, теперь вот кто-то незамеченным к тебе подобрался…”

– А и непочтителен же люд у вас во граде… – исполненный вроде бы вполне доброжелательной укоризны голос безвестного говоруна вынудил Кудеслава зябко передёрнуть плечами. – Здравствоваться со старшим думаешь, нет ли?

Мечник, наконец, оглянулся.

Обнаружившийся вблизи незнакомый сухощавый мужик на первый взгляд показался ему чуть ли не сверстником. Мужик как мужик… Видать что малозажиточный – одет (одет?!) в небелёную пестрядину, на ногах ветховатые лапти… Бородёнка серая какая-то, и волосья такие же (правда их, волосьев, почти не видать под широченным оголовным ремнём)…

Вот только глаза… Льдисто-прозрачная дальнозоркая синева… Сквозь такое смотрят на мир лишь мудрые свирепые птицы, да ещё мудрецы из людей, чья трудновообразимая древность не умучила разум, а придала ему надчеловеческую пронзительность.

Можно ли не узнать такое? Нельзя – даже если видишь впервые в жизни.

Но для чего бы это Звану Огнелюбу, столетнему главе кователей-колдунов, забираться в такую даль от ковательской слободы? Неужто ж и он на равной ноге с пащенятами да бабьем занят безнадежными поисками?!

Спохватившись, Кудеслав принялся, наконец, бормотать здравствования. Получалось у него что-то утомительно многословное (сказалось-таки пережитое волнение), однако старый кователь не перебивал, слушал с этакой невразумительною усмешечкой.

Оборвал Мечниковы излияния валяющийся на земле парень: он вдруг захрипел, судорожно засучил пятками…

Усмешливость мгновенно сгинула из Огнелюбовых глаз.

– Отходит… – глава кователей склонился было к бесталанному мальцу, но тут же вновь выпрямился и хмуро зыркнул на Кудеслава:

– Как же это ты?.. Смекаю, вряд ли бы единственный во племени обладатель ратного снаряженья доверял его в чужие руки; стало быть ты и есть он… Так как же ты, Мечник, сподобился оплошать? А? – Он вдруг вздохнул совершенно по-бабьи. – Эх, ты, Мечник – голова-с-плечник… Ты, небось, умным себя почитаешь, а тех, которые в Купалову Ночь папоротниковые цветьи выискивают, мнишь дурнями… А не заведи сюда такие вот розыски меня, дурня, кто б твою умную голову выручил? Эх-хе, истрачивай теперь на тебя…

Кудеслав мгновенно стряхнул почтительность и ощетинился:

– Нечего на меня истрачиваться! Что сам заслужил, то и…

– Цыть!

Окрик этот был так внезапен, так непростительно, невыносимо обиден, что Мечник захлебнулся воздухом и действительно смолк.

А Огнелюб, буравя ледяным взглядом его зрачки, цедил:

– Кто чего перед родом заслужил – то не тебе судить! То в иноразье даже самому роду не может быть ведомо! ВСЕМУ роду, который от века до века. И даже Роду.

Потом, как-то вдруг обмякнув, Зван медленно опустился на колени близ парня, трудно домучивающего остатние свои мгновеньица. Опустился и вновь зыркнул на Кудеслава:

– Слышь, воин могучий… Хочешь, чтоб провины твоей перед родом вовсе не стало? Хочешь? А и ступай тогда прочь. Пойди хоть к кострам, полюбуйся праздничным действом – оно тебе нынче кстати.

– Не видал я, что ли?.. – начал было Кудеслав, но Зван прикрикнул досадливо:

– Сказано, полюбуйся!

Потом кователь как-то странновато, нелепо ссутулился над умирающим; речь Званова перелилась в малоразборчивую скороговорку:

– Ты новым, новым глазом всмотрись! И запомни… Люди не верят беспричинно, да вот беда: издавняя крепкая вера зачастую сама же увечит свою доподлинную суть. Вот как с папоротниковыми цветьями… Чего только про них не брешут: и похоронки-клады сокровенные они-де указывают, и желанья-де исполняют… А правда вроде бы рядом, но вроде и далеченько от той брехни…

Ни бельмеса не понял Мечник из слов велемудрого кователя-колотуна-колдуна. Впрочем, Кудеслав остерёгся гневить Звана расспросами или – тем более! – спорами, а потому покорно наладился уходить. Он только крохотный осколок мига промедлил: глянул на сделавшегося не по-живому плоским недоросля, убедился, что любое, даже самое распречародейственное знахарство тут уже безнадёжно опоздало…

А потом…

И на дюжину шагов не успел Кудеслав отойти, как раздавшийся позади плаксивый полустон, полувсхлип вынудил его оглянуться.

Парень, всего мгновенье назад казавшийся мёртвым окончательно и безвозвратно, теперь дёргался в попытках встать.