Читать книгу - "Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец"

Услышав этот вопрос первый раз, я расхохотался. Мы связаны с темными? Не глупите, господин капитан. Мой отец не самый крупный чиновник, отчаянно пытающийся усидеть на двух стульях, а именно не вылететь со службы и обеспечить троих детей и жену всем необходимым. Да, мой отец пару раз принимал участие и личное, и финансовое в сомнительных операциях, но судьба сама его наказала. Операции те не были незаконными. Рискованными, с финансовой точки зрения, и все риски оправдались, как нельзя лучше. Отец терял на них все, кроме надежды, и нас - его семьи.

Мама? Это даже не смешно! Тихая, домашняя, выросшая в отдаленном поместье своего отца, и там же получившая образование, а потому не слишком любящая большие сборища и разного рода балы. Не набунтовавшись в юности, она бросала вызов обществу, часто появляясь на балах одетой не по случаю. Она могла выпить лишнего, не рассчитав свои силы случайно, или намеренно. Она могла, и часто была, несдержанна на язык, высказывая людям в лицо то, что иные опасались сказать в спину. Не любили ее и за красоту, что не покинула маму, даже после рождения троих детей. И более того, осталась с ней и после тридцати. За ее спиной шептались, называя ведьмой и были правы. Она и была ведьмой из очень древнего рода, однако секрета из этого не делала. Но связаться с темными? Мама? Когда? В тот момент, когда отвозила в ремонт и чистку очередные испорченные Вольдемаром Наташкины туфли? Или, когда возила Оленьку к врачу?

Самый темный из нашей семьи это я! Я умею делать паучков прямо из воздуха, прямо из той тьмы, что растворена в нем. Той самой, что прячется под столом, под кроватью, за портьерой, в темном углу. Она безопасна, она безобидна, она живет с нами рядом, и сама боится той тьмы, что снаружи. Той которая поглощает служащих ей темных, той которая пожирает их души. Эта же тьма, она безобидна, она...

Не так уж и безобидна. Мне вспомнился паук, что гнался за, сидящим на шторе, Вольдемаром. Я вспомнил как он рос, впитывая в себя тьму, как увеличивалось его тело, на лапах появлялись шипы, и я им не управлял. Я с трудом поймал его, с еще большим трудом подчинил себе и развеял.

Быть может именно тот всплеск, когда паук стал набирать силу и почувствовали бдительно следящие за всем подобным полицейские маги. И если так, то все, что происходит сейчас, все то, что произошло в рождество, арест отца и мамы, мой арест, это все моя вина.

А что с сестрами? Они с Анастасией Павловной и можно не беспокоиться, она позаботится о них. Только насколько хватит денег, оставленных отцом. В том, что мой родитель оставил что-то я не сомневался. А если нет? Если и их тоже арестовали?

Я сглотнул и нависший надо мной лысый истолковал это как проявление страха. Его глаза вспыхнули, его губы разошлись в довольной, кривой улыбке, даже его по-бульдожьи висящие щеки и те покраснели от удовольствия. Он оперся ладонями об стол и приблизился, едва не касаясь моего лба своим.

— Глеб, ты же не дурак, — завел песню, которую повторял по нескольку раз на дню. — Ты же понимаешь, ты же знаешь, что бывает с теми, кто помогает темным. И лучше тебе не знать, что бывает с теми, кто напрямую связан с ними. Твой отец связан, это уже доказано, — он махнул рукой на дверь, словно отмахивался от надоевшей мухи. Наверное, это должно было означать, что для моего отца уже все потерянно, но я видел в этом лишь нелепый жест. — Он не хочет признаваться, но Охранный Отдел свое дело знает, раз попал в их лапы они своего не упустят. Тебе повезло, ты попал к нам. Мы вовремя тебя арестовали, успели, так сказать. Твоему отцу не повезло. Так облегчи его душу, не доводи его до пыток. Люди из Охранки пытать умеют и любят. Ему будет больно. Очень больно! А раз он связан с темными и это доказано и нужно лишь признание от него самого, то они и стесняться не станут. Так его изувечат, что и хоронить в закрытом гробу будут. Или не будут. Темных можно и не хоронить, бросить где-нибудь тела и пусть собаки их сожрут. Но ведь до этого можно и не доводить. Достаточно просто сказать правду. Тебе достаточно лишь рассказать, как все было, и тогда у Охранки не станет смысла его пытать и тем более убивать. Ну же, Глеб, говори. Словами ты хуже не сделаешь, а молчанием очень даже!

Я поднял на него глаза. Ничего нового. За столько дней. Я предположил, что беседы проводятся трижды в день, сразу после приема пищи. И даже если ошибся, то ненамного. Первые пару дней он пытался меня умаслить, даже сладости какие-то носил, словно я мальчишка с рабочих окраин и сладостей не ел. Он все пытался ко мне в друзья напроситься, показывал, что понимает меня, что видит, как мне тяжело, что я вообще не создан для арестантской жизни.

С последним я был полностью согласен. Хотелось домой, хотелось позаботиться о сестрах, хотелось начать действовать, спасти маму. Хотелось помочь отцу.

Всякий же раз, когда я думал об отце, я проваливался во тьму сожаления. Чувство вины наполняло меня, делало мою жизнь невыносимой. Ни жесткая привинченная к стене кровать, ни клопы, ни шуршащие в стенах крысы, ни отвратительная еда, ни вонь из дыры в полу, служившей мне уборной, ни холод по ночам, ни отсутствие солнечного света и свежего воздуха не могли испортить мне жизнь больше, чем я делал это сам. Всякий раз вспоминая об отце, я сворачивался клубочком на кривых досках кровати и глотал слезы, вспоминая наш последний разговор. Я думал о словах, что сказал ему, о той ненависти, что тогда испытывал. Я сожалел о том, что не сказал ему, как его люблю, даже тогда, когда его забирали, я промолчал. Не сказал. Не смог. Дурак!

— Ну же Глеб, — глаза лысого капитана оказались напротив моих, слились в один огромный глаз, и я невольно улыбнулся.

Он ударил без замаха, заученно, отработанно, точно снизу в подбородок.

Я отлетел к стене, врезался в нее спиной, услышал хруст рвущейся ткани и не удержавшись на ногах рухнул на пол.

— Я хотел мирно, — произнес лысый,