Читать книгу - "Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин"

Следующей ночью я снова увидел свой сон: огромный брандскугель катится с горы к вратам крепости; бьют барабаны; горят огни; русские солдаты маршируют навстречу неприятелю; зеленый мундир подбит алым сукном, прикручен багинет^[78]. А на стенах крепости – турецкие бунчуки: полумесяцы с конскими хвостами, переплетенными симургами и грифонами^[79]; Боже всемогущий, сколько их! тысячи!

– Мушкатеры! – кричит офицер. – Час вашей славы настал; не ради желчи, а ради совести; ради всего братства христианского; за матушку Екатерину; за честь русскую; кто взойдет на вал первым, тому награда: чин через одну ступень, а солдатушкам по ста целковых… За мною, братцы!

Офицер оборачивается, и я узнаю в нем секунд-майора Балакирева; глоб де компрессьон^[80] разрывается, солдаты проникают в крепость по дымящимся еще обломкам; вот фурьер Данила со штыком наперевес, вот Коля Рядович, Кащей и Юшка; вскипает всеобщий рукопашный бой, турки не уступают ни дома, им дан смертный приказ; вот барабанщик Петька Герасимов падает, сраженный янычарской пулей; вскоре стены и улицы, крыши и дверные проемы, – все превращается в наливочный хаос Линнея, – единый, мельтешащий настой; так анималькули уничтожают и пожирают друг друга; се, натура! я познал тебя…

Иван Афанасьевич и Аграфена Михайловна нашли меня вне постели; я забился в угол и, поджав колени, дрожал и плакал; меня перенесли назад в кровать, но исправить мое состояние было уже нельзя; знание природы вещей проникло в мою кровь и плоть.

* * *

Через несколько дней мне стало лучше; решено было перевезти меня на мызу к Ивану Перфильевичу, подальше от грязного и шумного Петербурга. Долгое время мы ехали в карете молча; Иван Афанасьевич читал Мармонтеля^[81], а я грустно смотрел в окно. Лигово, Стрельна, Петергоф, – несмотря на позднее время, всюду кипела работа; возводились дома и дворцы, разбивались парки; тогда это были орловские имения.

Ораниенбаум встретил нас своею немецкой привычностью; одна улица в два ряда домов, все деревянные, за исключением таверны и кирхи; на заливе было несколько рыбачьих лодок, вдалеке левиафаном громоздился Кронштадт. Мы остановились у берега дать лошадям передохнуть.

– Это я во всем виноват, – сказал Иван Афанасьевич. – Актерское искусство развивает в живом уме силу воображения, которое может переродиться в нечто… болезненное… Надо сто-то делать с этими видениями, Сеня, иначе всё кончится парсиво… Меня в Сибирь, а тебя – к протоинквизитору…^[82]