Читать книгу - "Магония - Мария Хэдли"

Я хронический пациент.

Вот что я говорю людям, когда нет настроения отвечать на всякие дурацкие вопросы. Это моя дежурная шутка.

Она пресекает любые попытки завести со мной разговор, а заодно избавляет собеседника от необходимости подавлять зевки и делать сочувствующий вид. А если сдобрить ее извиняющейся улыбкой, больше похожей на гримасу отчаяния, то беседа гарантированно закончится ровно через пять секунд.

Аза: «Да со мной ничего такого серьезного. Не переживайте. Я просто хронический пациент».

Собеседник: «Э-э… м-м… а-а. Сочувствую. То есть поздравляю. Вы же сказали «ничего серьезного»! Это же хорошо!»

Аза (скривившись): «Спасибо, что поинтересовались. Это страшно мило с вашей стороны».

Подтекст: Это нисколько не мило. Отвяжитесь наконец.

После этого расспросы обычно прекращаются. В отличие от близких посторонние люди по большей части ведут себя тактично. Хотя замещающему учителю, на глазах у которого у меня начался такой сильный приступ кашля, что пришлось вызывать «Скорую», подобная деликатность, должно быть, далась нелегко.

Люди не хотят напоминать мне о том, что я, несомненно, и так знаю. И, поверьте, я действительно об этом знаю. Не глупите. И меня за идиотку не принимайте.

Это вам не «Маленькие женщины». Бесс, вся такая милая и болезненная, всегда вызывала у меня рвотный позыв. И главное, никто не догадывался, что она умирает, хотя это было совершенно очевидно. В таких книгах стоит только кому-нибудь закутать вас в одеяло, а вам невзначай слабо улыбнуться в ответ – все, вы покойник.

Поэтому слабо улыбаться я себе не позволяю, даже если действительно чувствую слабость. Иной раз лучше вообще сделать вид, что все в порядке. Не хочу превратиться в прикованного к постели больного, который доставляет всем одни лишь неудобства.

Пиф-паф, умер ты. Закрывай глаза и спи.

Примечание. Инвалид. И кто только придумал называть тяжелобольных людей словом, которое происходит от прилагательного со значением «недействительный»?

Итак, тема смерти регулярно всплывает в моем присутствии. Взрослые не любят говорить о смерти. Честное слово, я и сама не люблю о ней говорить – в отличие от своих сверстников.

Они только ее и обсуждают: СМЕРТЬ СМЕРТЬ СМЕРТЬ. Их разговоры похожи на нескончаемый репортаж обо всех трагических происшествиях на земле. Они просто до неприличия очарованы смертью.

Ничего, что некоторые из нас – те, кто, скажем, смертельно болен, – не так уж сильно ею очарованы? Ничего, что некоторым из нас не так уж приятно находиться в одном помещении с людьми, которые постоянно обсуждают смерть знаменитостей – от передоза, в автокатастрофе или в результате загадочного нервного срыва?

Подростки любят плакать и мелодраматично рассуждать о том, что и в нашем возрасте люди умирают. Это я вам говорю как человек осведомленный в подобных вопросах, как человек, годами игравший роль Той Самой Девочки, С Которой Я Был Близко Знаком И Которая Однажды Трагически Умерла.

Правда, я еще не умерла. Я все еще тут, и именно поэтому меня так раздражают все эти романтизированные готические фантазии о смерти.

Взрослые говорят о ней куда менее охотно. В мире взрослых смерть – это своего рода Санта-Клаус, только у него все наоборот. Он забирает подарки и с большим мешком за плечами карабкается вверх по трубе, а затем садится в повозку, запряженную восьмеркой оленей, и увозит с собой всю твою жизнь: воспоминания, и бокалы для вина, и кастрюли, и сковородки, и свитера, и горячие бутерброды с сыром, и бумажные платки, и эсэмэски, и уродливые комнатные растения, и шерсть трехцветных кошек, и помаду, израсходованную только наполовину, и нестиранное белье, и письма, которые ты старательно писала от руки, но так и не отправила, и свидетельства о рождении, и сломанные кулоны, и одноразовые носки, которые протерлись за то время, пока ты носила их в больнице.

И записки, которые ты вешала на холодильник.

И фотографии парней, по которым ты сохла.

И платье, в котором ты пришла на школьный вечер, где в итоге танцевала одна, – еще до того, как стала слишком слабой для таких нагрузок и начала от них задыхаться.

И, наверное, там же будет твоя душа или что-то вроде того – впрочем, об этом всерьез размышлять не стоит.

В любом случае в Санта-Клауса взрослые не верят и очень стараются не верить в Санта-Клауса Наоборот.

В школе вся эта ситуация с редкой болезнью и неминуемой гибелью придала мне загадочности в глазах сверстников. В реальном мире я стала самой настоящей проблемой. Щелк – взволнованный взгляд, щелк – озабоченное лицо. «Может быть, тебе, Аза, с кем-нибудь поговорить о том, что ты чувствуешь?» А вместо гарнира совсем уж неудобоваримые советы: а-может-обратишься-к-Богу-психологу-антидепрессантам?

Есть еще такой вариант: а-может-вера-целители-травы-кристаллы-йога? А ты не пробовала заниматься йогой, Аза, нет, ну правда, не пробовала, потому что йога помогла одному знакомому моих знакомых, который должен был умереть, но в итоге не умер, и все благодаря позе собаки мордой вниз?

Нет. Я не пробовала заниматься йогой, потому что йога меня не вылечит. Моя болезнь – Тайна, и не просто Тайна, а самый настоящий Бермудский треугольник, только еще и солнечный свет туда не доходит.

Загадка. Неизвестность.

Каждое утро я пригоршнями глотаю таблетки, хотя никто точно не знает, что же со мной такое. Вот такая у меня редкая болезнь. («Насколько редкая?» – спросите вы.)

Настолько редкая, что, сколько бы раз у меня ни брали кровь на анализ, сколько бы тестов ни делали, сколько бы предметов мне ни совали в глотку, сколько бы раз меня ни отправляли на рентген, МРТ и УЗИ, сколько бы ни брали мазков, точного диагноза поставить так и не удалось.

Настолько редкая, что если бы про меня и мою болезнь сочинили песню, то это была бы баллада о неразделенной любви с припевом на манер: «Детка, мне нужна только ты, ты одна». Помимо столь завидного постоянства моя болезнь славится еще и настырностью и, подобно упрямому кавалеру, терпеливо ждет, пока я не прекращу сопротивляться и не упаду в ее объятия.