Читать книгу - "На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов"

свет,

если пустота – заполняй бессмертным.

Брат печальный мой, преданность моя,

мокрый нос моей маленькой удачи,

ведь не для того создан Богом я,

чтобы эту жизнь называть собачьей?

Оттого ее чувствуешь нутром

и вмещаешь все, что тебе захочется,

оттого душа пахнет, как метро:

днем – людской толпой, ночью – одиночеством.

«Рука рукколу моет и покупает купаты…»

Рука рукколу моет и покупает купаты,

щупает барышень, барышни – жестковаты,

перебирает кнопки на кукурузных початках —

пальцами без отпечатков,

пальцами в опечатках,

закрывает черные крышки на унитазах,

и смывает небо в алмазах, небо в алмазах.

Раньше – она принимала образ десницы:

вместо ногтей – глаза и накладные ресницы,

ночью – рука влетала в форточки к диссидентам,

склеивала им ноздри «Суперцементом».

Здравствуй, рука Москвы, туалетное ассорти,

и запинаясь, звучал Вертинский, звучал Верти…

Чья же она теперь, в помощь глухонемому,

кто ей целует пальцы и провожает к дому,

другом индейцев была, верной рукою-кою

выхватила меня и уложила в кою.

Кто же ей крестится нынче,

а после – гоняет шкурку,

выключив свет, еще листает «Литературку»?

Беляев

Вспоминая Крым – я укрылся на дне холма

и внутри меня приключилась одна работа:

покидая мускатный кокон – взошла долма

над внебрачным сыном кефали и звездочета.

Я клевал, пытаясь уснуть, и сходил с ума —

как с крючка срывался, надеясь еще на что-то:

утоляя голод, сияла моя долма —

над внебрачным сыном кефали и звездочета.

Жил да был планшет – разделочная доска,

а когда пришел маяк из Кызыл-Аула:

через прорезь белую поисковика —

сквозняком зазубренным потянуло,

ядовитым медом из самых червивых сот

расползлась история, веря – отхожей яме:

этот Крым теперь назовут (через лет пятьсот)

пионерскими лагерями.

Я укрылся на дне холма, и почуял звук:

это время – ко мне прибило тоску почета,

Ихтиандр Беляев – был тот еще сукин внук

и внебрачный сын кефали и звездочета.

«Мухаммед-бей раскуривал кальян…»

Мухаммед-бей раскуривал кальян

и выдыхая, бормотал кому-то:

«Ни Господа, ни инопланетян —

повсюду одиночество и смута…»

А вдалеке, на самой кромке дня,

который пахнет перезревшей сливой,

вытаскивал Каштанку из огня

один поэт и повар молчаливый.

И я пролил за родину кагор,

лаская твое ветреное тело,

читал кардиограмму крымских гор,

прощал врагов, и сердце не болело.

Под небом из богемского стекла,

вот так и жили мы на самом деле,

лишь иногда – земля из глаз текла,

и волны под ковчегом шелестели.

«Чем отличается парикмахер от херувима?..»

Чем отличается парикмахер от херувима?

У херувима – хер спереди, у парикмахера – сзади:

бородатая хохма. Помню, мы возвращались из Крыма —

Леха Остудин, я и какие-то бляди.

Скинулись на такси до Симферополя, и всю дорогу

молчали под радио, подпрыгивали на ухабах,

бляди сидели грустные, будто молились Богу,

ну а мы – о стихах, о бизнесе, и о бабах.

Так и молчали под Шуфутинского и Носкова,

похмелялись пивом, прислушивались к здоровью,

за окном – ничего особенного, ничего такого —

крымское утро, похожее на отбивную с кровью.

Почему-то вспомнилось детство, маленькая руина

прошлой жизни, кафель, рыжие длинные пряди…

Чем отличается парикмахер от херувима?

У херувима – хер спереди, у парикмахера – сзади.

Щелкают ножницы, хищно перерезая рифмы,

падают волосы, скручиваясь на лету и седея…

снова очнешься – на заднем сидении нимфы

и Леха Остудин с профилем Одиссея.

Воспоминания не прижечь глаголами:

одеколон троянский, попутный фен, озорные брызги,

Леха мечтает: вот бы все бабы ходили голыми,

ну что ж, поддерживаю, понимаю, что путь не близкий.

«Жил в Херсоне один циклоп, неспособный наморщить лоб…»

Жил в Херсоне один циклоп, неспособный наморщить лоб,

потому что весь из себя – эх, сплошные цыганские очи,

загляденье, а не циклоп, он в подковы гнул антилоп,

а в его желудке плавали тамагочи.

Наш циклоп не носил очки – у него в шесть рядов зрачки,

угонял лошадей и в мешках под глазами прятал,

но, увидеть его могли только местные дурачки

и слепые поэты, когда он от счастья плакал.

Колыбельная для пишущей машинки

На лице твоем морщинка, вот еще, и вот…

Засыпай моя машинка, ангельский живот.

Знаю, знаю, люди – суки: прочь от грязных лап!

Спи, мой олджэ. Спи, мой йцукен. Спи, моя фывап.

Терпишь больше, чем бумага (столько не живут).

Ты – внутри себя бродяга, древний «Ундервуд».

Пусть в Ногинске – пьют непальцы и поют сверчки,

ты приляг на эти пальцы – на подушечки.

Сладко спят на зебрах – осы, крыльями слепя,

вся поэзия – доносы на самих себя.

Будет гоевая паста зеленеть в раю,

западают слишком часто буквы «л» и «ю».

Люди – любят, люди – брешут, люди – ждут меня:

вновь на клавиши порежут на исходе дня.

Принесут в свою квартирку, сводят в туалет,

и заправят под копирку этот белый свет.

Аэро

Бобролёты, дельтаскунсы, хорькопланы —

роют норы в облаках и строят планы.