Читать книгу - "На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов"

то, что нас удерживает вместе —

других бы разорвало на куски,

на похоронки и благие вести.

3.

Вот – гондольер, и солнечная смазка

еще лоснится на его лице,

усат, ребрист, он говорит: «Будь ласка,

но истина – в поленте и в тунце,

а книжный переплет – сплошная маска…»

Поберегись, прекрасное мгновенье,—

се ангел-гондольер предохраненья.

И на десерт – поцеловав Франциску,

спускается к гондоле тяжело

и, между волн вонзая зубочистку,

вдруг вытащит волшебное весло —

блестит эмаль, подверженная риску.

Туристы из Одессы, старички —

супруги, пенсионные планеты:

морщин – меридианы, и очки —

чернеют на глазах, как две монеты,

за перевоз, в какие наши Леты?

И мы плывем сквозь виноградный жмых —

два полумертвых, два полуживых,

одни – к поэту, на могилу Б,

другие – на прощание к себе.

И тишины классическая фуга

из райского не выпускает круга.

«Канал воняет, колокол звонит…»

Канал воняет, колокол звонит,

и облака истерлись до предела,

как будто небо – чистый эбонит,

сплошное электрическое тело.

На Гарибальди курят анашу,

и, под конвоем бдительной соседки —

я свой вечерний мусор выношу:

черновики, бутылки и объедки.

«Стекло – сюда, а пластик – вот сюда,

бумагу – здесь, а жестяные банки…»,

среда прошла, четверг, опять среда,

суббота, словно яд венецианки.

Лючией, санта-бестией храним,

я не надеюсь больше на везенье:

что делать с сердцем, некогда моим? —

«…к объедкам сердце, завтра – воскресенье».

Аккордеон

Когда в пустыне на сухой закон —

дожди плевали с высоты мечетей,

и в хижины вползал аккордеон,

тогда не просыпался каждый третий.

Когда в Европе орды духовых

вошли на равных в струнные когорты,

аккордеон не оставлял в живых,

живых – в живых, а мертвых – даже в мертвых.

А нынче он – не низок, не высок,

кирпич Малевича, усеянный зрачками,

у пианино отхватил кусок

и сиганул в овраг за светлячками.

Последний в клетке этого стиха,

все остальные – роботы, подделки,

еще хрипят от ярости меха

и спесью наливаются гляделки.

А в первый раз: потрепанная мгла

над Сеной, словно парус от фелюки…

…аккордеон напал из-за угла,

но человек успел подставить руки.

«А мы – темны, как будто перекаты…»

А мы – темны, как будто перекаты

ночной воды по свиткам бересты,

и наш Господь растаскан на цикады,

на звезды, на овраги и кусты.

Затягиваясь будущим и прошлым,

покашливает время при ходьбе,

поставлен крест и первый камень брошен,

и с благодарностью летит к Тебе.

Сквозь вакуум в стеклянном коридоре,

нагнав раскосых всадников в степи,

сквозь память детскую, сквозь щелочку в заборе,

невыносимо терпкое «терпи».

Вот море в зубчиках, прихваченных лазурью,

почтовой маркой клеится к судьбе,

я в пионерском лагере дежурю,

а этот камень все летит к Тебе.

Сквозь деканат (здесь пауза-реклама),

сквозь девочку, одетую легко,

сквозь камуфляж потомственного хама,

грядущего в сержанте Головко.

И облаков припудренные лица

в окладах осени взирают тяжело,

я в блог входил – на юзерпик молиться,

мне красным воском губы обожгло.

Остановить – протягиваю руку,

недосягаем и неумолим

булыжный камень, что летит по кругу:

спешит вернуться в Иерусалим.

«Се – Азиопа, ею был украден…»

Се – Азиопа, ею был украден

и освежеван древний бог,

из треугольных рыжих виноградин —

ее лобок.

И мы в мускатных зарослях блуждаем,

когорта алкашей.

Овидий прав: так трудно быть джедаем

среди лобковых вшей.

Се – Азиопа, наша ридна маты,

кормилица искусств.

Кто нынче помнит Зевса? Жестковатый

и сладкий был на вкус.

Так, впрочем, сладок всякий иноверец,

философ и поэт,

добавь в судьбу – лавровый лист и перец,

ты сам себе – обед,

обед молчанья, кулинарный случай,

подстережет в пути,

гори один и никого не мучай,

гори и не звезди.

«Мне любвее не быть, мне сабвеем не плыть…»

Володе Костельману

Мне любвее не быть, мне сабвеем не плыть,

мне октябрь окейный не даст прикурить,

одиноко внутри и снаружи:

дует северный ветер в свою дую ду

и собака хватает за пятку звезду —

в замерзающей луже.

Бытие – это кич, темно-красный кирпич,

двухэтажное чудо природы покличь —

и появится сивая Бурка

или бурая Сивка – не важно теперь,

нас встречает гармошкой – шипящая дверь:

подвернулась пииту халтурка.

Это значит – не ждать перемены ролей:

кровь свернется – подействуют кетчуп и клей,

засияет румянцем палитра,

ты на задней сидушке «поляну» накрой —

и появится литературный герой

(если выпить не менее литра).

Вентиляторный ветер сильней и сильней:

вот – фанера летит над Биг-Беном, а с ней —

устремились на юг перепелки,

гааагские гуси в родимый шалман,

и над Лондоном вьется киношный туман,

дым отечества – прям из двустволки.

Сонный Tower Bridge, поцелуйте меня

и отправьте послом уходящего дня,

вдоль по матушке-Темзе…

Женский смех,