Читать книгу - "Следы и тропы. Путешествие по дорогам жизни - Роберт Мур"

Вернувшись домой, я никак не мог перестать думать о конечной точке Международной Аппалачской тропы. На тот момент комитет все еще находился в процессе создания местного отделения тропы в Марокко и продолжал консультировался с гидами, включая Асселуф, по поводу выбора места, в котором должна завершиться тропа.

Если верить истории, то какую бы гору ни выбрало марокканское отделение, скорее всего, ей суждено стать не точкой, а многоточием. Длинные тропы со временем становятся только длиннее. Например, если раньше Аппалачская тропа тянулась от горы Оглторп до горы Вашингтон, то потом по воле архитекторов она была растянута до горы Спрингер на юге и до горы Катадин на севере. Затем Дик Андерсон продлил маршрут до Канады, а потом и до Марокко. Однако самая длинная в мире тропа может стать еще длиннее. Технически Аппалачский хребет заканчивается не в Таруданте, а в Западной Сахаре. В Северной Америке остатки Аппалачского хребта технически выходят за пределы Джорджии и тянутся вплоть до горного хребта Уичита в Миссури и Уошито в Оклахоме. Делегации обоих штатов, кстати, активно выступали за соответствующее продление Международной Аппалачской тропы. «Это была бы чертовски крутая прогулка, – сказал мне геолог Уолтер Андерсон, – и безупречная с научной точки зрения».

Мне стало интересно, насколько далеко в конечном итоге может зайти тропа, и поэтому я позвонил нескольким геологам. Первый из них сказал, что согласно его исследованиям, в южной Мексике должен находиться карман Аппалачских скал, который вышел на поверхность одновременно с образованием Мексиканского залива. Вторая сказала, что ничего не знает о мексиканских Аппалачах, но слышала, что остатки Аппалачей можно найти в Коста-Рике. Третий геолог не смог ни подтвердить, ни опровергнуть мнения своих коллег, однако у него были все основания полагать, что следы Аппалачей можно найти в Аргентине.

Я поделился с Диком Андерсоном информацией, полученной от этих геологов, и к моему удивлению он нашел ее любопытной. «Суть этого проекта в том, что тропа продляется только тогда, когда люди сами этого хотят. Лично мы не ведем кампанию за ее продление, – сказал он, – но мы готовы до конца соблюдать этот принцип».

До того, как судьба забросила меня в Атласские горы, этот принцип звучал благородно и амбициозно: проследить остатки древнего, разбросанного по континентам горного хребта; бороться с бесконечностью геологического времени; размывать политические границы; соединять народы и страны. Однако в Марокко все это вдруг стало казаться мне диким идеализмом. Марокканская часть тропы, в отличие от американской, будет проходить не по безлюдным паркам, а по густонаселенной местности. Интересно, как будут реагировать местные, когда туда начнут прибывать сквозные хайкеры из Джорджии? Будут ли они им рады так же, как были рады мне, или же бесконечные потоки незнакомцев с фотоаппаратами начнут их раздражать? А как насчет самих хайкеров? Будут ли они уважать местных жителей или же они, как обычно, увидят в них только вредителей, разрушающих девственную природу?

Я начал сомневаться в том, что простые физические связи, будь то тропы, шоссе или волоконная оптика, способны преодолевать пропасти, разделяющие представителей разных культур. В эпоху реактивных самолетов и Интернета мир стал как никогда маленьким и взаимосвязанным. Однако никакие сети не способны установить связь, которую мы имеем в виду, когда говорим, что у нас «есть с кем-то тесная связь». Философ Макс Шелер называл это «чувством товарищества» – чувством полного взаимопонимания. Он утверждал, что этот тип связи требует от нас осознания того факта, что разум другого человека имеет «реальность, равную нашей собственной». Это осознание, в свою очередь, позволяет нам выйти за пределы нашего индивидуального разума и воспользоваться преимуществами разума коллективного. «Именно чувство товарищества, – писал Шелер, – полностью преодолевает эгоизм, эгоцентризм и солипсизм».

Проблема, стоявшая перед проектировщиками Международной Аппалачской тропы, заключалась в том, что в отличие от всех остальных известных нам видов связей, образование этой сугубо личной связи невозможно ускорить, потому что она зарождается и развивается на загадочных просторах человеческого мозга. Мы можем двигаться со скоростью звука и передавать информацию со скоростью света, однако глубокие человеческие связи мы до сих пор устанавливаем с черепашьей скоростью, потому что доверие вообще никогда не возникает слишком быстро.

Как это ни странно, но тотальная, благодаря технологиям, взаимосвязанность мира приводит в итоге к разобщенности. Дело в том, что контакты, лишенные чувства товарищества, неизбежно ведут к конфликту; когда две культуры внезапно соприкасаются, отличия между двумя группами бросаются в глаза сильнее, чем сходства. Например, когда европейцы впервые пересекли Атлантику и столкнулись с коренными американцами, они зациклились на их необычных религиозных и культурных ценностях и совершенно упустили из виду все то, что было между ними общего. Результатом стали многовековые войны и до сих пор сохранившийся дисбаланс власти. История империализма знает массу других похожих примеров.

В последние десятилетия, в связи с ростом глобализации и массовой коммуникации, культурных различий стало меньше, однако чувствуются они сейчас гораздо сильнее. Поскольку прежде недосягаемые места теперь кажутся совсем близкими, а для установления нового контакта требуется прикладывать меньше усилий, чем раньше, мы предполагаем, что люди, живущие в этих местах, полностью разделяют наши взгляды на жизнь. Когда же этого не происходит, мы обычно начинаем считать их глупцами, врагами либо непоправимо странными людьми. Если дистанция или отчуждение возникают в процессе непосредственного общения, люди могут задаться вопросом, почему это происходит, и в конце концов устранить все проблемы.

Во время похода по Атласу наш проводник Хамму заставил меня крепко задуматься над этим вопросом. Я провел с ним неделю; мы ходили по одной тропе, вместе ели и спали бок о бок на деревянном поддоне. Я часто пытался заговорить с ним. Однако то самое чувство товарищества между нами так и не возникло. Его повадки – бесконечные насмешки над Асселуф, постоянное тыканье в телефон, почти комическое стремление при любой возможности срезать путь, – слишком сильно отличались от моих и раздражали.

Вдобавок ко всему, у нас были совершенно разные взгляды на ландшафт. Мне часто казалось, что Хамму видел в Атласских горах только препятствие, мешавшее ему побыстрее дойти до цели и что он, как и первые фермеры Новой Англии, с радостью сравнял бы их с землей, если бы мог. В Соединенных Штатах подобный подход в конечном счете привел к таким разрушительным последствиям, как, например, физическое удаление горных вершин ради добычи полезных ископаемых. Однако я совершенно упускал из виду, что выросший в этих горах Хамму, несмотря на свое внешнее равнодушие, мог быть привязан к ним гораздо сильнее, чем я к своим любимым Аппалачам.

Я понял свою ошибку, когда в последний день нашего похода мы втроем сидели в гостиничном номере в Таруданте и восстанавливали на карте пройденный маршрут. Асселуф повернулась к Хамму и о чем-то его спросила, а он с едва заметной улыбкой на устах начал по памяти перечислять названия городов, вершин и ориентиров, мимо которых мы успели пройти за эту неделю: