Читать книгу - "Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре - Линор Горалик"

уязвимости зачастую давали в совокупности целый букет травматических переживаний, вестиментарных с точки зрения событийной канвы, но уходящих далеко за пределы вестиментарного с точки зрения содержания. В результате разговор, начинающийся с вестиментарных вопросов, зачастую, в свою очередь, уводит всех собеседников далеко за пределы этого дискурса за очень короткое время.

2. Переживание болезненных и нежелательных эмоций в ходе разговора на предложенную мною тему в силу перечисленных выше факторов. Эмигранты из позднего СССР редко осознают себя как группу, бывшую уязвимой (vulnerable) в период своей эмиграции (интересный, на мой взгляд, феномен, заслуживающий отдельного разговора), однако, в моем понимании, уязвимость многих представителей (и особенно представительниц) этой группы зачастую была очень велика (хотя, безусловно, разнилась от страны иммиграции к стране иммиграции и от одной индивидуальной ситуации к другой). Будучи объектом, связанным со множеством крайне острых тем в личной жизни каждого – от телесности до социального статуса и от семейных связей до образования (да будет мне прощено это очевидное, но необходимое здесь высказывание), – одежда в предложенном мной контексте нередко оказывалась катализатором разговора об уязвимостях того времени, пережитых в рамках соответствующего уязвимого статуса опасностях и травмах самого разного рода, их последствиях – и их преодолении.

3. Наблюдающаяся, по признанию некоторых из них, «невозможность остановиться», когда речь идет о разговоре на интересующую нас тему. Непроговоренность воспоминаний об этой эмиграции, отсутствие популярных дискурсов о ее бытовании кажутся всеобщими, и это, судя по всему, порождает необходимость проговаривать события соответствующего периода (в первую очередь – травматические), пользуясь любой зацепкой; костюм же, как говорилось выше, видимо, играет роль этой зацепки достаточно эффективно, и мои респонденты – как участвовавшие в онлайн-опросах, так и любезно соглашавшиеся давать мне интервью – делились информацией еще щедрее, чем я рассчитывала.

Таким образом, к моему изумлению и к моей бесконечной благодарности, каждый раз, когда я заводила разговор о вестиментарных практиках позднесоветской эмиграции (не только в жестко заданной мной рамке «вестиментарных ожиданий и вестиментарной реальности», но и в любом доступном моему воображению изводе этой остро интересующей меня темы), я встречала со стороны своих информантов не просто готовность делиться со мной воспоминаниями, знаниями и историями в превосходящем все мои ожидания объеме, но и яркий, разносторонний эмоциональный отклик, кажущийся мне концептуально и симптоматически важным в рамках данного разговора.

III. «Не ту мы женщину одевали»: вестиментарные ожидания от новой реальности и подготовка гардероба к эмиграции

Ожидания будущих эмигрантов в рассматриваемый нами период формировались под влиянием факторов, которые можно было бы разделить на две категории: информация о том, как одеваются «там», и конструирование индивидуальных планов о том, в каких ситуациях уезжающему предстоит использовать вывозимый гардероб. При этом подавляющее большинство респондентов свидетельствует о жесткой зависимости от двух общих для всех ограничений, налагаемых советской властью на тех, кому предстоял выезд: с одной стороны – невозможность планировать покупку нового гардероба «там», поскольку позволялось увезти с собой очень небольшую сумму валюты (менее 25 долларов на человека[7]), а с другой стороны – невозможность вывезти большой объем багажа (25 кг на человека, включая ручную кладь[8]). Иногда предметы личного гардероба отправляли отдельным грузом, но это случалось реже – здесь вступали в действие и страх за сохранность вещей, и необходимость пользоваться ими немедленно по прибытии в новую страну. Таким образом, вещи зачастую были штучными: с собой бралось либо то, что, по мнению уезжающих, идеально подходило для будущей жизни в эмиграции, либо то, что имело безусловную и совсем уж особую сентиментальную ценность. «Покупалось все „западное“ и „модное“. Ну, то, что казалось нам „западным“ и „модным“, а не то, что таковым оказалось потом, как выяснилось» (К. Л.). И если о проблемах с информацией о реальной «тамошней» моде выше было сказано довольно много, то на попытках сконструировать предстоящие отъезжающему бытовые или социальные ситуации, в которых гардероб должен будет выручать своих хозяйку или хозяина, стоит остановиться отдельно. Два перекликающихся свидетельства хорошо описывают спектр ситуаций, в которых, кажется, пришлось оказаться многим новым эмигрантам: «Жизнь готовила меня к учебе в институте в мои восемнадцать лет, но не к тому, что в моих нарядах мне предстоит мыть полы» (Alina Chebotarev[9]) и «Все мои представления о судьбе эмигранта готовили меня к мытью чужих полов, но к тому, что я сразу устроюсь медицинской секретаршей в очень приличную клинику в Огайо и мне надо будет каждый день ходить на работу в чем-то другом, она меня не готовила! Носить мне первые два месяца было просто нечего, мы с подругами неистово менялись…» (Iren). Еще одна моя респондентка призналась, что собирала свой гардероб, пытаясь ориентироваться именно на ситуации, в которых ей предстояло оказаться, – но эти представления постоянно натыкались на отсутствие информации о том, как эти самые ситуации могут возникать и развиваться: «Учеба, работа, например, свидание… Но как устроен рабочий день или куда, например, ходят на свидание, или, например, оно на улице протекает? Вот я тут, вот я тут, а дальше я где?» (Lia K.). В результате, по ее собственному признанию, она оказалась «не готова ни к чему, – и это при том, что меня одевали лучше всех, а потом оказалось, что не ту мы женщину одевали!». Последнее замечание кажется особенно важным – и обнажившим впоследствии перед автором целый пласт вестиментарных практик, связанный, видимо, с особенностями не столько вестиментарного, сколько гендерного устройства некоторой прослойки советского общества. Сразу несколько респонденток, эмигрировавших в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет, упомянули, что основные ресурсы, которые уезжающая на ПМЖ семья была тогда готова потратить на приобретение предметов гардероба, шли именно на их одежду: «Я ж была девушкой на выданье, меня и одевали» (Lia K.). Эта логика полностью расходилась с логикой приобретения гардероба в «западной» семье, где в первую очередь гардероб чаще всего приобретался для работающей матери (а тем более – для матери, которой, очевидным образом, предстояло искать работу), в то время как предполагалось, что девушку-подростка этого возраста не стоит слишком баловать в вестиментарном плане и что на все особенно желанные и модные обновки в идеале она должна зарабатывать сама. Инверсированная семейная логика эмигрантов из бывшего СССР смущала, как выяснилось впоследствии, многих наблюдателей (и в первую очередь – наблюдательниц) из местного населения: приезжавшие девушки-подростки были не просто одеты среди прочего слишком по-взрослому – они зачастую были одеты слишком хорошо по сравнению с собственными матерями. Таким образом, гардероб сразу двух поколений женщин из эмигрантской среды оказывался плохо