Читать книгу - "После 1945. Латентность как источник настоящего - Ханс Ульрих Гумбрехт"

Среди подзащитных, которые не были ни приговорены к смерти, ни оправданы, был Вальтер Функ, член Национал-социалистической партии с 1931 года. Функ был назначен личным секретарем Гитлера, когда нацисты пришли к власти в январе 1933 года; в 1938 году стал статс-секретарем в Министерстве пропаганды Йозефа Геббельса, затем министром экономики, затем директором немецкого национального банка и затем членом совета министров по защите рейха. Функ был одним из тех, кто подписал контракт с Генрихом Гиммлером, где в больших подробностях указывались огромные суммы денег, которые надо перевести на счета СС; эти фонды брались из собственности, принадлежавшей жертвам Холокоста (включая золотые зубные коронки, снятые с трупов). В 1920-е годы Функ был влиятельным журналистом и экономическим обозревателем, добывавшим для национал-социалистического движения его многочисленные промышленные контракты; полученные в результате этого пожертвования сыграли ведущую роль во время предвыборной кампании Адольфа Гитлера, сделавшей его канцлером. Сотоварищи Функа по Нюрнбергскому процессу открыто презирали его как алкоголика и гомосексуала. Во время последних военных лет его власть истощилась, а с подобной репутацией вокруг своего имени он превращался в маргинальную фигуру – хотя все еще вполне заметную и на официальном уровне важную. Функ был единственным из высших чинов Третьего рейха, кто постоянно падал в обморок в ходе нюрнбергских допросов. Он жаловался на множество болезней, от простатита до депрессии. Он часто плакал, когда его допрашивали, а иногда терял способность к речи. И прежде всего он так никогда и не признался ни в одном из действий или решений, в которых его обвиняли, – до тех пор пока ему не предоставляли документальные свидетельства, которые он не мог отрицать. В конце концов Функ получил пожизненное заключение и пребывал в камере в Шпандау до июля 1957 года, откуда был отпущен на свободу (конечно же, по медицинским причинам).

Между этой датой и концом того же года мой отец – довольно успешный тридцатисемилетний уролог (один из первых физиотерапевтов в Германии, получивших официальную аккредитацию в этой сфере) – проводил операцию на Вальтере Функе. Существовала какая-то связь между Функом и Фридрихом Фликом, который в то время славился как «самый богатый человек в Германии» и владелец большей части пакета акций «Мерседес-Бенц». (Отец купил свой первый мерседес ровно за год до этого.) Флика тоже судили и приговорили в Нюрнберге к краткосрочному заключению за связи – в качестве ведущего экономиста – с гитлеровским режимом. Однако его не посчитали в числе двадцати двух «военных преступников». Не могу вспомнить, Функ ли рекомендовал моего отца Флику или наоборот. Но что я помню, так это то, что родители были страшно горды, когда – незадолго до конца его пребывания в больнице – Вальтер Функ, его жена и его прислуга (включая шофера его черного «Мерседеса-300», щеголявшего в темно-коричневой кожаной куртке) пришли в нашу квартиру на ранний ужин. Мне кажется, гость подбадривал меня и просил называть его «Onkel Funk» (дядя Функ). Но ввиду того, что мои родители были настолько впечатлены его присутствием, задание это было не из легких.

В первую новогоднюю неделю 1957 / 58 годов Функ пригласил нашу семью провести с ним короткие каникулы на прекрасной белой вилле в Сан-Ремо, выходившей окнами на Средиземное море. Отец принял приглашение. И хотя я не помню, чтобы это вызвало какие-то возражения у матери, в итоге это путешествие – долгую поездку на поезде – предприняли только отец и сын. Не помню, как вилла выглядела изнутри, и память не сохранила никаких образов Функа в средиземноморском окружении (в отличие от его визитов к нам домой). Но знаю только, что однажды вечером мы пошли на цирковое представление. Я очень хотел увидеть его «несравненно потрясающим» (и я помню, что в итоге именно так и сказал); но в реальности оно меня разочаровало – по крайней мере в сравнении с теми, что я видел дома (за одним исключением, правда, когда слон умудрился в течение нескольких секунд удержаться на четырех больших стальных шарах).

Кроме четырехдневной поездки в Шварцвальд, которую мы предприняли за четыре года до этого путешествия, я никогда никуда за границу не ездил – и обязан этим я был Вальтеру Функу, чье пребывание в Сан-Ремо я так мало запомнил. Мы с отцом воспользовались преимуществом нашего пребывания в Италии, чтобы пересечь еще одну границу: мы поехали в Грасс, центр французской парфюмерной промышленности. (Вероятно, мы также совершили экскурсию в Монако – хотя, может, я и путаю это с более поздними семейными каникулами.) Несколько фотографий той недели остались в нашем семейном альбоме. Все они, кажется, посвящены Сан-Ремо. В течение того же года, чье начало мы праздновали вместе, Берлинский суд присудил Функу выплатить 10 900 марок «в качестве компенсации» – как было сказано в официальных бумагах – того экономического ущерба, который он как член совета безопасности Третьего рейха, ответственный за экономические мероприятия, нанес миллионам немецких евреев. После этого Функа, кажется, правительство больше не беспокоило. 31 мая 1960 года он умер от диабета в Дюссельдорфе, куда недавно переселился его друг Фридрих Флик.

* * *

Самое большое и важное философское сочинение Сартра – «Бытие и ничто» – появилось летом 1943 года. Большую часть рукописи Сартр закончил в предыдущем году, когда под влиянием первых значительных военных поражений Германии экономическое положение в оккупированной Франции постепенно начало ухудшаться, а политический надзор становился все более тяжким. Французских евреев систематически депортировали в концентрационные лагеря в Восточной Европе. Иногда – в по виду нейтральном тоне – ссылки на евреев появляются в книге Сартра (даже при том, что сам Сартр не еврей). Странным образом, но именно в этой ситуации Сартр впервые осознает, сколь мощное влияние оказала на него философия Хайдеггера. Как он писал, Хайдеггер заставил его осознать важность подлинности – то есть важность индивидуальной независимости для сохранения и защиты себя против политических ограничений любого рода. По контрасту, Хайдеггер особенно в своем «Письме о гуманизме» 1947 года, написанном в ответ на «Бытие и ничто», не видел ничего общего между своей позицией и позицией Сартра. Если в поствоенные годы какое-то настроение из ранних работ Хайдеггера и стало занимать более центральное – и даже программное – место в его интеллектуальном предприятии, так это уверенность, что, в отличие от Гегеля и феноменологической традиции, концепт «сознания» не сможет дать его мышлению никакого фундамента, никакого фокуса рассмотрения. Сартр же, с другой стороны, явно желает включить в мышление «самосознание» – даже если, парадоксально, он вполне мог считать, что поступает так, следуя Хайдеггеру. Рассуждения Сартра, желавшего утвердить индивидуальную свободу, вполне вероятно, были реакцией на репрессивность окружающего мира, в котором он жил. Сознание вызывало в нем энтузиазм благодаря тому потенциалу, который оно несло для индивидуальной свободы – его способность отрицать проекции сознания других людей: «Оно само конституируется во плоти как ничтожение возможности, которую другая человеческая реальность проектирует как свою возможность»^[59]. Вот то изначальное значение, которое Сартр хотел придать этому термину: «Сознание есть бытие, для которого в бытии есть сознание ничто своего бытия»^[60]. Но если первоначально при чтении этого предложения в фокус нашего взгляда попадает тот факт, что индивидуальное сознание способно отрицать проекции сознания других (потому что оно обладает пониманием того, что сознание может быть отринуто в целом), то это движение, как явственным образом указывает словесный ряд предложения, может точно так же принять и саморефлексивный оборот. Первый пример саморефлексивного отрицания, о котором упоминает Сартр, это ирония: «В иронии человек устраняет, в единстве одного и того же акта, то, что сам же и полагает; он понуждает верить, чтобы не верили»^[61]. От примера иронии Сартр переходит к другому модусу само-рефлексивного отрицания, который может возникнуть в сознании и который он называет «самообманом» (mauvaise foi): «Следует выбрать и исследовать определенную позицию, которая была бы одновременно существенной для человеческой реальности и такой, чтобы сознание направило свое отрицание не к внешнему, а к самому себе. Эта позиция, как нам представляется, должна быть позицией самообмана»^[62]. В отличие от иронии, чья само-рефлексия производит эффект, направленный на других, саморефлексивность самообмана воздействует на самого человека.