Читать книгу - "Просто Давид - Элинор Портер"

в руках прийти к отцу в далекую страну? Как ему прожить эти дни и ночи, если он никому не нужен? Как его скрипка будет чистым, честным, полным голосом рассказывать о прекрасном мире, ведь папа говорил, что таков ее долг? От этой мысли Давид громко зарыдал. Затем он вспомнил о других словах отца: «Помни, мой мальчик, в твоей скрипке есть все, чего ты так желаешь. Ты только играй — и просторное небо нашего горного дома всегда будет над тобой, а лесные друзья и товарищи будут окружать тебя». Вскрикнув, Давид поднял скрипку и провел смычком по струнам.

В этот момент на крыльце миссис Холли говорила:

— Конечно, есть сиротский приют и богадельня, если они, конечно, его возьмут, но… Симеон, где же этот ребенок играет?

Симеон напряженно прислушался.

— Я бы сказал, в амбаре.

— Но он же лег спать!

— И вновь отправится в кровать, — мрачно заверил Симеон Холли, поднялся и тихо пересек залитый лунным светом двор, чтобы подойти к амбару.

Как и прежде, миссис Холли последовала за ним и, как и прежде, оба невольно остановились прямо за дверью амбара, чтобы послушать. В тот вечер не было ни рулад, ни трелей, ни зажигательных пассажей, паривших над лестницей. Долгие, жалостливые, сладостные ноты поднимались, созревали и умирали почти в полной тишине, а мужчина и женщина стояли на крыльце и слушали.

Они вернулись в давние времена — Симеон Холли и его жена — когда у них был собственный мальчик, и от взрывов его смеха звенели эти самые стропила, и он тоже играл на скрипке, хотя и по-другому. К обоим пришла одна и та же мысль: «А что, если это Джон играл бы в одиночестве под луной!».

Но не скрипка, в конечном итоге, увлекла Джона Холли из дома, а возможности, который открывал кусочек пастельного мелка. Все детство мальчик рисовал свои любимые «картинки» на любых поверхностях, будь то обои в «лучшей комнате» или форзац большого альбома в обтянутой плюшем обложке — и в восемнадцать лет объявил о решении стать художником. Целый год Симеон Холли боролся с ним со всей силой упрямого и волевого человека. Он запретил держать в доме мел и пастель и загрузил сына домашней работой, которая оставляла время только на еду и сон, — и тогда Джон сбежал.

Это было пятнадцать лет назад, и с тех пор родители не видели сына, хотя два оставшихся без ответа письма в ящике Симеона Холли свидетельствовали, что, по крайней мере, в этом Джон был не виноват.

Но сейчас, стоя у двери амбара, Симеон Холли и его жена думали не о взрослом Джоне, волевом парне и блудном сыне — они вспомнили Джона маленького, кудрявого мальчика, игравшего у них на коленях, резвившегося в этом самом амбаре и устраивавшегося у них на руках, когда заканчивался день.

Миссис Холли заговорила первой — и вовсе не так, как на крыльце.

— Симеон, — начала она дрожащим голосом, — ребенок должен идти в постель! — И она устремилась к лестнице, опережая мужа. — Идем, Давид, — позвала она, поднявшись, — маленьким мальчикам пора спать. Идем!

Ее голос звучал тихо и не вполне уверенно. Давиду показалось, что в словах и во взгляде были отголоски давней боли. Он очень медленно вошел в квадрат лунного света, а потом долго и серьезно изучал лицо женщины.

— А вам я… нужен? — спросил он, запнувшись.

Женщина сделала глубокий вдох и всхлипнула. Перед ней стояла стройная фигурка в желтоватой ночной рубашке — рубашке Джона. На нее смотрели эти глаза — темные и задумчивые, как у Джона. И руки ее заболели от ощущения пустоты.

— Да, да, только мне — и навсегда! — закричала она с внезапной страстью, прижимая к себе фигурку. — Навсегда!

И Давид довольно вздохнул.

Симеон Холли разжал губы, но снова сомкнул их, не сказав ни слова. Потом мужчина повернулся со странно озадаченным выражением лица и тихо спустился по лестнице.

На крыльце, когда прошло не так мало времени и Давид вновь улегся спать, Симеон Холли холодно сказал жене:

— Полагаю, ты понимаешь, Элен, на что ты обрекла себя этим абсурдным порывом в амбаре — а все из-за того, что богопротивная музыка и лунный свет ударили тебе в голову!

— Но я хочу оставить мальчика, Симеон. Он… напоминает мне о… Джоне.

Мужчина сжал губы, и у его рта залегли глубокие морщины, но жене он ответил с явной дрожью в голосе:

— Мы говорим не о Джоне, Элен. Мы говорим о безответственном мальчике наверху, который вряд ли находится в своем уме. Полагаю, он мог бы научиться работать, и тогда принес бы хоть какую-то пользу. Но именно сейчас лишний рот нам не нужен. Ты же знаешь, срок по расписке истекает в августе.

— Но ты говоришь, на счету в банке почти… достаточно, — в беспокойном голосе миссис Холли звучали извинительные ноты.

— Да, я знаю, — удостоил ее ответом Симеон. — Но почти достаточно — это не вполне достаточно.

— Ведь еще есть время — больше двух месяцев. Срок выходит только в последний день августа, Симеон.

— Я знаю, знаю. Однако остается мальчик. Что ты собираешься с ним делать?

— Ну, а ты не мог бы… занять его на ферме? Ну, хоть немного?

— Возможно. Хотя я в этом сомневаюсь, — мрачно ответил мужчина. — Мотыжить кукурузу и дергать сорняки со скрипочкой и смычком несподручно, а с прочим он не умеет обращаться.

— Но он может научиться… и он правда прекрасно играет, — пробормотала женщина. В кои-то веки Элен Холли решилась спорить с мужем, да еще оправдывая собственные действия!

Симеон Холли не ответил, а только хмыкнул себе под нос. Затем он встал и тихо вошел в дом.

Следующий день был воскресеньем, а в воскресенье на ферме устанавливались строгие ограничения и торжественная тишина. В венах Симеона Холли текла кровь пуритан, и он был более чем строг в отношении того, что полагал правильным и неправильным. Наполовину выучившись на священника, он был вынужден оставить это поприще из-за слабого здоровья и обратиться к более подвижному образу жизни, но навсегда сохранил непоколебимо твердые убеждения. Поэтому пробуждение от громкой музыки, какой еще не знал его домик, было для него настоящим шоком. Он принялся в негодовании натягивать одежду, а рулады, переливы и звучные аккорды лились на него таким мощным потоком, что казалось, будто в комнатке над кухней заперли целый оркестр — так искусно мальчик брал двойные ноты. К тому моменту, когда Симеон открыл дверь в спальню Давида, он уже побелел от ярости.