Читать книгу - "Гелен Аму. Тайга. Пеонерлагерь. Книга 1 - Ира Зима"

Мир пугает своей оголтелостью, равнодушием и постоянно доказывает, как, в сущности, никому нет ни до кого дела — кто пропадет, кто останется, и за что одним одно, обездоленное, а другим все. Вышел наружу мира как в пустыню из утробы и стоишь на «семи ветрах»: сколько бы ни готовился, все равно не готов, так и не понимаешь этот мир. Страх, что мир тебя уничтожит, стоит в горле вместе с песком и предчувствием крови, либо он тебя, либо ты его, и уже не замечаешь, как идешь по судьбам, по живым, выживая, и удивляешься — а откуда трупы? Неужели я это сотворил из-за слабости, нечуткости, глухоты, отсутствия нутра, настроенного на мир? И стоит ребром вопрос: «почему?» И врезается вопрос в следующее поколение уже не ребром, а серпом, и косит без разбора невинных… Убийцы рождаются в трусости, убийства рождают черные дыры пространства, черные дыры скручивают время и жизнь обратно, вспять, и нет уже никого. Трус не выживет, останется только тот, кто легче времени, чей духовный звук по частотности поднялся к богу. И даже эти духовные переселенцы не будут праздновать победу, когда черная дыра сожрет мир, они остались без дома, их дом разрушен, и где их место, если дома нет, и где взять силы начать все снова после такого смертоносного эха? И сколько среди нас таких высокородных, добравшихся в своем духе до небес. Кто знает таких, может, их и нет? Может, такие и не народились вовсе или не выжили, впали червоточиной в вечную кому от невыносимости зла творимого человеком.

Но мир сотворен из меня, из моей плоти и крови, из плоти каждого, неважно, на какой стороне мира он находится, хоть среди мертвых, хоть среди живых, каждый вошел в этот мир миллионы раз, вышел и оставил свой прах, и крест, и долг, и величайшее благословление, и надежду, что в этот раз получится все. Но память сердца не прорывается из-за завесы, и преступления против себя самого становятся все горше, и уже некому возвращаться, а возможно и некуда, и войны для этого уже не нужны, достаточно нарушить последнее равновесие духа, нарушив все человеческие законы. Если людской род так и не смог стать «человеком» в своем общем массовом значении, то значит «человек» так и не был сотворен, значит в теле человечества властвует не высшее сознание, а пустое мертвое зерно. И тогда не столь важно наверно, что случится после — мир останется и начнется все заново, или дух обнулит себя до периода начала, до «большого взрыва». Кто с нами? Кто против нас? Какая разница, либо мы вместе и одно, все за каждого и каждый за всех, либо нет никого.

Кто что оставил здесь после себя, тот то и получил, и все настолько тонко и многочастотно, что юродивый мелкий ум и не должен сметь к тому прикасаться, потому что незыблемо и вдохновенно в мире все. И каждый из нас — причинная ценность, мир для нас и ради всех нас, ради каждого, и рождаясь снова я говорю миру: «Это я, я пришла быть тобой, я твое тело, твой ум и твое эго, я знаю тебя, я это ты, и я отдам тебе все, мы — целое, одно и вечность наш дом». Возможно ли тогда разочароваться в этом мире? Только дела наши искажают и губят его…

Все это записано в нас и мы не хотим терять тех, кто соткан из тех же родственных мыслей и чувств, что так укрепляют веру в мир и в нас в нем, кто так неравнодушен к лучшему, к бесценному, мне кажется, что со всеми ребятами мы знакомы не несколько лет, а знались и столетия назад. И вот время общности, утробности ушло и нам пора разлетаться, отдавать все, что имеем, надо суметь не пропасть раньше срока, сохраниться своим целым нутром. А я уже пропала, меня уже нет, меня выкосило уже тут, в самом начале, словно нет завтра, словно завтра у меня нет, и все очень конкретно. Завтра «вторник» и я пропущу его и никогда не смогу восполнить, буквально — «вторника нет», вот такая информация потусторонне заселилась в меня. Ну и ладно, нет и нет, но адресами я со всеми ребятами обменялась, и радостно делилась планами, и верила, что все будет, пусть и не в этой жизни, и мандраж ожидания сошел с сердца как наледь, потом мы все вместе пошли завтракать.

Пошли не к нам в столовку, а в кафе «Спортивного», ребята из спортотрядов тоже с нами, они полноценные участники нашей программы и это принесло в общение какую-то особую общность, особую атмосферу. На столах сегодня поставили, можно выразиться, тазы с угощениями — гостеприимство на грани абсурда, все это изобилие лежит как восковое, воображение поражает, но никто особо и не есть. Все перевозбуждены и не только «финалом» игры, в конце концов, бодаемся за победу только мы, две команды, но настроение общее для всех, для большинства из нас это последний сезон, вот это всех и задевает, об этом все и говорят. Многие хотят остаться друзьями, общаться, встречаться, меняются оборванными листами с адресами, но какие могут быть адреса, если мы не знаем, кто как устроится, и где придется жить. Кто-то даже предложил устроить встречу через год в Москве у «Главпочтамта» почему-то, десятого сентября в десять часов, и так каждый год, интересно, кто поверит в эту причуду, у кого из нас получится. И вообще, будет ли для меня завтрашний день, если я сама взрываю под собой стул?

Потом команды разбрелись, кто готовится к выступлению, кто просто болтается по лагерям, а нам с Женькой мало сегодня напрягов, так у Полушкина сдали нервы, он хватал ртом воздух и пил валидол, такая ответственность его явно совершено извела, и мы отвели его к Тае, резонно пообещав ему, что все устроится, все и так пройдет хорошо. В медпункте мы встретили Наташкиного отца, узнав о нездоровье нашего главного организатора, он сразу взял некоторые обязанности на себя, конечно Ким и бровью не повел, ему вообще невдомек, почему Полушкин так психует. И уж очень я этому обстоятельству рада, а то этот нервный мужичонка Полушкин меня совсем извел, уж чего стоят его сальные глазки, так и без этого он редкий паникер, все нервы мне за три дня вытрепал, не делает ни хрена, а только орет и всех отвлекает, пусть уж тут сидит. Мы с Женькой собрались уходить. Тая вдруг подошла и обняла меня, словно мы какое-то время не увидимся, ну конечно ее насторожило то, что я выпросила у нее столь сильный препарат, наверно это вообще преступление должностное, давать мне такое, но со стороны все выглядело так, что она желает мне победы сегодня.

Вышли мы, наконец, из изолятора, и я вдохнула:

— Вот нехорошо так говорить, но я чуть ли не рада, что Василь Петровичу поплохело, ужас как он всех достал! Как там Наташка, она вам звонила? — я повернулась к Боре Киму, все вместе мы шли к стадиону.

— Так я только что вернулся от ее Митяя, с его родителями знакомился, и Наташа с Митяем сегодня сели на поезд до Москвы, билеты на самолет не достали, даже через связи, а Меркуловский «борт» ради такого снимать мне совести не хватило, пусть привыкают к трудностям, раз сами жить хотят.

— Так у них значит все хорошо, раз родители все утрясли, я рада. Не знаете, когда в гости объявятся?

Ким сегодня тоже без «костюма» в простых выбеленных джинсах и белой майке как та, что была у меня с Джоном Ленноном, только размер побольше, я к ней присмотрелась, и сердце больно кольнуло, свою-то майку я уже выкинула.

— Говорили, весной Митяя домой отпустят перед «чемпионатом», который кажется в Праге пройдет, — он проследил мой взгляд на майку с вопросом в глазах.