Читать книгу - "Древо жизни - Генрих Эрлих"

— Да что там Россия! Что там русские писатели! Они и соседей не признают! — с несколько преувеличенным жаром воскликнул Тургенев. — Англичане французов, французы немцев, немцы итальянцев, а все вместе испанцев. Возьмем, к примеру, Виктора Гюго, — Тургенев остановился, метнув быстрый взгляд на князя Шибанского, но не заметив никакой реакции, продолжил, — вы бы только слышали, что говорит Виктор Гюго о немцах! О лучших из немцев! Говорит, что в сочинениях Гете он не видит ровном счете ничего. Я как-то заговорил о «Валленштейне», так он заявил, что сего романа Гете не читал, но знает, что дрянь. Я ему указываю, что это пьеса Шиллера, он пренебрежительно отмахивается: что Гете, что Шиллер — одного поля ягоды!

— Странно, Виктор Гюго всегда представлялся человеком основательным и серьезным, — раздумчиво произнес князь Шибанский, озадаченно качая головой.

— Именно что представлялся! — подхватил Тургенев. — А как сойдешься поближе!.. Пустозвон и фантазер! Сам придумает сказку, сам смеха ради будет всех уверять, что почерпнул ее из древних источников, и сам же в конце концов поверит в нее.

— Ваши слова, Иван Сергеевич, только укрепляют нас в убеждении, что европейская культура находится в глубоком кризисе, — князь Шибанский решительно вернулся к прежней теме, — никакой общеевропейской культуры не существует, заграничные писатели, политические деятели, общество в целом не способны подняться над своими узконациональными задачами, выйти за национальные границы, тесные как и все в Европе, они не способны породить объединяющей идеи для всего мира и не способны указать ему цель движения.

— Не то русский народ! Русский человек не отгораживается рогатками от соседей, не замыкается за непроницаемым занавесом, он смотрит вширь и вдаль, и нет предела его взгляду. Но смотрит он не заносчиво, не пренебрежительно, не свысока, он примечает все красивое, все новое, он отзывается на все красивое и все новое, русский человек — отзывчив по природе своей, это одна из главных его черт. Возьмем ту же литературу. Заграничные писатели, да и некоторые наши доморощенные критики-западопоклонники, отказывают Пушкину в оригинальности, говоря, что он лишь воспроизводил западные образцы. Нет, скажем мы, Пушкин пропустил через себя лучшие образцы итальянской, английской, французской, немецкой, испанской литературы, объединил все это с нашими русскими преданиями, былинами, сказками, с живым говором русского народа и в результате явил миру продукт новый, доселе не известный — русскую литературу, литературу общечеловеческую и в то же время чутко чувствующую биение пульса каждого национального организма.

«Ну, пошло-поехало! Сел на любимого конька!» — неприязненно подумал Тургенев. Но приходилось терпеть и умело подбрасывать все новые темы для обсуждения, чтобы как можно полнее понять строй мыслей этого необычного человека.

(Тут Северин, проклиная словообилие классических авторов, их пристрастие к долгим диалогам, многочисленным повторам и философствованию, принялся судорожно пролистывать страницы рукописи. Земельный вопрос, сельская община, земское самоуправление, вертикаль власти — кому это интересно?! Разве что самому автору. Вдруг глаз выхватил слова, напомнившие о другой прочитанной недавно книге, о «Записках» незабвенного Ивана Дмитриевича Путилина, и Северин вновь погрузился в чтение.)

Дошли, конечно, и до революции, до революционеров, до молодежи, рвущейся в революцию.

— Сейчас много лишнего наговаривают на революционеров, вот и вы, уважаемый Иван Сергеевич, не избегли этого, что уж говорить о господине Достоевском. Понятно, что выхватывая и отображая уродливые черты, вы хотите предупредить общество об опасности крайностей, о том, какое пагубное развитие могут получить события, если возобладают идеи маленькой группки фанатиков, но читающая публика невольно распространяет эту вашу характеристику на всех революционеров. Но это несправедливо. Эти молодые люди, в подавляющем большинстве своем, чисты, честны и искренне желают облегчить жизнь народа, послужить ему, отдать ему свой долг. Беда их в том, что они мало чего умеют из того, что действительно нужно народу, ничего не знают о народе и не умеют разговаривать с народом. Но эта беда поправима, при чистоте помыслов и доброй воле они научатся, надо просто их научить. И еще — иметь терпение.

— Был такой случай, в наши саратовские земли забрел один такой народник, стал объяснять нашим крестьянам, как им плохо живется, потом — почему им плохо живется, закончил, как водится, призывом к топору. Крестьяне «скубента» связали и сдали уряднику. При ближайшем рассмотрении этот бывший студент, назовем его С., оказался честнейшим и безобиднейшим человеком, только с мусором в голове. Ему сказали: понимаешь в землеустройстве — занимайся землеустройством, знаешь медицину — иди работать в больницу, в наших землях во всех селах есть больницы, понимаешь в технике — занимайся машинами, наши умельцы делают молотилки и сеялки не хуже английских, ничего не умеешь — иди в школу, учи детей читать и писать, у нас где больница, там рядом и школа. Пошел в школу. Поначалу трудно ему пришлось, но потом втянулся, ветры степные выдули мусор из головы, теперь он не мыслит себе иной жизни, благодарит за то, что помогли ему найти его истинное призвание. И случай этот далеко не единичный. Князь, сколько у нас таких в Калужской и Тульской губерниях?

— Двадцать семь душ! — бодро доложил князь Урусов, который давно стушевался и сидел молча.

— Именно — душ! Спасенных душ! — возвестил князь Шибанский.

(Вновь Северин пролистал несколько страниц, пропуская последнюю часть разговора, прерванного на полуслове приглашением к столу, и нудное описание обеда. Наконец, глаз зацепился еще за одно ключевое слово, которое преследовало его все последние дни, и он, вернувшись чуть назад, продолжил чтение.)

После обеда, когда все гости уютно расположились в гостиной, по сельской простоте не разделяясь на мужскую и женскую половины, и приступили к размеренной, немного сонной беседе, Тургенев вдруг откашлялся, привлекая всеобщее внимание. Все разом почтительно замолчали.

— Вы знаете, я последнее время почти ничего не пишу, — начал Тургенев, — но, следуя многолетней привычке, записываю приходящие мне в голову мысли, наброски рассказов, эскизы возможных произведений. Вот так и позавчера, на дороге из Москвы в Тулу, меня вдруг посетила поэтическая муза, и в отнюдь не располагающей к романтике обстановке, в купе поезда, я набросал стихотворение, стихотворение в прозе. Я вам сейчас его прочитаю, — сказал он просто, без свойственной писателям рисовки.

Многочисленное общество, собравшееся в гостиной, приняло предложение с энтузиазмом и плотнее придвинулось к писателю, готовое внимать, заранее трепещущее от предвкушения чуда. Тургенев достал из кармана сложенный вчетверо лист, развернул его, явив на мгновение ровные, не испещренные правкой строки, и принялся читать тихим, задушевным голосом.

«Я видел себя юношей, почти мальчиком в низкой деревенской церкви. Красными пятнышками теплились перед старинными образами восковые тонкие свечи.

Радужный венчик окружал каждое маленькое пламя. Темно и тускло было в церкви… Но народу стояло передо мною много.