Читать книгу - "Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский"

уважал его и любил — да, любил! Теперь все это в прошлом. Постыдное превращение, преобразившее меня, преобразило и его. Но это к добру. Наконец-то я свободен. Отныне ничто не связывает меня ни с ним, ни с его дочерью. И не я переношу личные отношения на службу, а он. Теперь мы прочно вошли в пазы, для нас обоих предназначенные, а то ведь болтались как попало. Я подчиненный, он мой начальник — вот она, ясность, которой добиваюсь. А когда начальник несправедлив, подчиненному приходится с этим мириться. Да, я меняюсь в лице, — мне бы выдержку Ярого! Мне бы такую каменную невозмутимость! А полковник Величко еще и потому ненавистен мне, что не верит Ярому, а я верю. Не верит, хотя в глаза его не видал.

— Извините, Константин Федорович, — говорю, — но вы напрасно обо мне так думаете…

Он перебивает меня:

— Когда дело стопорится, Борис, иногда бывает полезно вернуться к истокам… — Я это знаю без него и без него уже возвращался. — Проанализировать, Борис, сызнова. Возможно, что-нибудь малозаметное упущено с самого начала. Например, звонок в больницу, женский голос. И прочее. Возможно, кроме невесты, Ярый еще с кем-нибудь близок.

Он не верит в Ярого, а я верю. Он и в меня не верит: я для него жалкий бабник, не брезгающий запрещенными приемами.

— Анализировали, Константин Федорович, — говорю угрюмо. — Проверяли.

Он меня не слышит.

— Проанализируй. Связи, связи! Не только по общежитию, но и заводские…

Он не слышит меня, а я — его. Но домушники на сегодня забыты. И то слава богу. Возмущение мое угасло, а легче мне не становится. Мне стало бы легче, если бы поговорил с Величко напрямик. Но это кабинет начальника отдела, а не исповедальня.

25

В десятом часу вечера, под выходной, сидели у Кручинина Мосьяков и еще один, в очках, сослуживец Мосьякова, из той же редакции — играли в карты. Загодя расчерчен был листок для преферанса, но ждали четвертого, который обещался прийти, а не пришел, и, зря прождав, упустив подходящее время, сошлись на том, что заводиться с преферансом не стоит: засидишься за полночь, решили ограничиться чем-нибудь попроще.

Вообще-то это была затея Мосьякова, с Кручининым они хотя и походя, но столковались на этот счет в новогоднюю ночь, а выбрать вечерок никак не получалось. И тот и другой были люди занятые, у каждого хватало внеурочной работы, и если в кои веки брали они в руки карты, то, пожалуй, ради компании, а не ради картежной страсти. Это не мешало обоим выставлять себя друг перед другом заядлыми картежниками, а Кручинин и перед самим собой каялся в этом грехе.

Затея была Мосьякова, и под его напором Кручинину устоять не удалось. Мосьяков видел в преферансе удобный повод для более близкого знакомства с Кручининым, а Кручинин повода никакого не видел. Он не питал к Мосьякову особого интереса, ибо для него под особым интересом всегда подразумевался интерес профессиональный. Ему было известно, что Мосьяков вхож в дом Подгородецких, но поскольку Подгородецкий перестал быть подследственной фигурой, то и фигура Мосьякова перестала занимать Кручинина. Мосьяков, напротив, питал к Кручинину особый интерес, причем интерес этот в одинаковой степени можно было бы назвать и профессиональным и личным. Третий, в очках, из редакции, составлял полную противоположность этим двоим: у него, конечно, тоже были свои интересы, но когда он садился за карты, ничего, кроме карт, для него уже не существовало. Он пришел к Кручинину не из любопытства, а только для того, чтобы поиграть в карты. Он как раз и был заядлым преферансистом, он-то и огорчился, что пулька расстроилась, но на худой конец устраивала его любая другая игра, лишь бы брать взятки и мудрить, как бы взять их побольше.

Играли, разумеется, на интерес, но по маленькой: по копейке за десять очков, а такие банальные реплики, как «трус в карты не играет», «кому карта идет, тому в любви не везет», «туз и в Африке туз», условились облагать штрафом. Поэтому, когда Мосьяков выиграл рубль, никаких комментариев не последовало. Но сам он подумал: «Это точно. Со мной даже холостякам лучше не садиться». Везло. «Сдавайте, коллега», — сказал он своему сослуживцу.

Двое играли переговариваясь; собственно, Мосьяков вынуждал к этому Кручинина, а третий, коллега, молчал, — с его точки зрения, болтать за игрой было кощунством. Страдальчески переживая эту болтовню, он тем не менее не проронил еще ни слова — зло казнил безмолвным презрением, к тому же зло это позволяло ему производить свои карточные расчеты без всяких временных ограничений.

— Игруля! — попрекнул его Мосьяков. — С чего ты под вистующего ходишь? — И похвалил квартиру Кручинина: — У тебя отличная берлога. Слушай, Борис, сдай мне ее как-нибудь на пару часов. У меня на примете — симпатичная медведица.

— Образование не разрешает, — ответил Кручинин. — Остальные мои. Считайте, сколько у кого. — И сгреб свои взятки. — Дождись лета, Вадим, выводи своих медведиц на травку.

— До лета еще дожить надо, — меланхолически заметил Мосьяков. Кстати, никого у него на примете не было, а те, что были, те уж сплыли, но был он больной человек в этом смысле: славу выдающегося сердцееда ставил даже выше своей журналистской славы.

Оба они — и Мосьяков и Кручинин — были в этот вечер угнетены, каждый по-своему, но и тот и другой не показывали этого и старались по возможности не думать об этом.

— А обстановка на Ближнем Востоке накаляется, — сказал Мосьяков, разбирая карты по мастям, бегло взглядывая на них. — Играть будем в червях, — сообщил он вскользь. — Пятиугольное здание поблизости от Вашингтона, греческое  п е н т а г о н о с,  мой вольный перевод с английского — рейхсвер, гнет свою линию. Ты помнишь, Борис, хоть один абсолютно спокойный год, если брать в мировом масштабе? — К своему коллеге он не обращался, тот погружен был в сложные расчеты. — Я не помню! Варварство психологической экспансии, кроме всего прочего! Отсюда — моральная атмосфера нашего века. Ты психологии не чужд, по крайней мере так должно быть, чертов атмосферный столб давит на психику человечества, были когда-то шальные пули, теперь в перспективе — шальные распады атома, радиоактивные осадки, в дансингах пляшут под музыку атомных реакторов, полтораста лет тому назад коронованный маньяк мог грозить соседям, нации, были пограничные столбы, сейчас любая угроза при попустительстве глобальна, живи минутой, днем, годом — философия обитающих на вулкане! Ах, вот оно что! — призадумался он, уставившись в карты. — Трефовый марьяж!

— Марьяж под