Читать книгу - "Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский"

Владимир Добровольский

Последняя инстанция

1

Я ей сказал, что не могу, занят, у меня, черт возьми, такая работа, недосуг веселиться, но телефонная трубка раскалилась от благородного негодования: надо знать Жанну Величко. Другой столь же ярой ревнительницы нерушимого школьного братства свет еще не создавал. Она-то и распоряжалась.

Линке моей велено было прийти пораньше — помочь по хозяйству, а мне — после бурных телефонных дебатов — дана была великодушная поблажка, поскольку я, разумеется, сочинил в свое оправдание более вескую причину, нежели хождение по улицам с красной повязкой на рукаве. Жанна заставила меня поклясться, что не позже половины десятого я буду у нее в Замостье — это наши Черемушки, а ради Жанны Величко я, как известно, готов и на подвиг.

В тот вечер дежурили мы втроем, день был будний, тихий, без происшествий, моросило, капало с крыш; декабрь выдался гнилой, сиротская зима, были уже белые утра с мокрым тающим снегом, белые крыши, столбы, провода и деревья, были стеклянные капли на отсыревших ветках и оловянные следы первых прохожих на пушистом тротуаре, а к полудню тротуары чернели, и много было воды и желтого снега, как в марте.

Впрочем, я не представился: Вадим Мосьяков, сорок четвертого года, женат, образование высшее — факультет журналистики, трудовой путь — многотиражка, радио, собкор по области, исколесил ее вдоль и поперек, хлебнул репортерского лиха, набрался ума, набил руку, заметили, оценили по заслугам, перетащили в городскую газету, вечерку, шеф сам ходил по инстанциям, согласовывал мой переход и добился-таки, — знал, кого берет, парень он с головой, в людях разбирается, держит меня на глубинных заданиях, на широкоформатной информации, вот тебе, Мосьяков, срок и сгинь с моих глаз, пока не управишься, а как буду управляться — его не касается, и правильно, вынь да положь, это весь разговор.

Позвал он меня к себе, показал кое-какие наметки на ближайшие номера, я спросил, сколько времени даст. Двое суток? С ума сойти! Да ты что? Хочешь, сварганю тебе конфетку? Сваргань мне, сказал он, кусок ржаного хлеба, но — как часы, на завтра, а послезавтра варгань конфетки для мировой литературы, она может ждать, а я, сказал, не могу.

Кого ты агитируешь? Кому ставишь каторжные сроки? Мосьякову? Ладно! Мосьяков обеспечит тебя и на завтра, и на послезавтра, и еще выдаст задел с перспективой. Мосьяков если окунется в жизнь, если влезет в материал… Послушай-ка, да знаешь ли ты такого — Мосьякова? Возможно, ты просто не в курсе или тебя неправильно информировали…

Есть одержимые, которых, черт их побери, сколько ни вьючь, все им кажется мало, подавайте побольше, грузите, наваливайте поверх головы, и упаси вас боже обделить их поклажей. Ишаки. К этой породе я отношу и себя.

В горкоме комсомола мне порекомендовали один из новых заводских районов — это далековато от центра, но зато, по-видимому, сулило щедрый журналистский улов: о тамошних дружинниках шла добрая слава. Хитрить с ними я не стал, назвался, кто я есть, и, чтобы покрепче привязать себя к ним, попросился в их дружину. Меня приняли.

Очередность дежурств соблюдалась строго, ребята были все с «Электрокабеля», но группировались мы обычно по-разному, в зависимости от обстановки.

В тот вечер я не жаждал приключений; каждое мало-мальски незаурядное происшествие обходится нам, дружинникам, недешево: докладные, объяснительные — писанина. Но к Жанне я тоже не рвался. Выпить и закусить можно где угодно. В Жанкином доме мне выпивать и закусывать не доставляло никакого удовольствия. Хоть я и не думаю, чтобы хозяева этого дома были сверхъестественно проницательны и в свое время догадались кое о чем, что касалось их дочери и меня, грешного, но когда хозяин дома по профессии следователь, то невольно становишься мнительным и ловишь на себе профессиональные взгляды, просвечивающие насквозь.

Я избегал этого дома, но Жанкиной затеи не мог избежать, тем более что — опять-таки в свое время — затею одобрил и горячо поддержал. Я поддержал ее тогда, года два назад, преимущественно потому, что был с Жанной в хороших отношениях, в очень хороших, скажем даже так, чтобы далее не распространяться, — и вообще поддерживал тогда все ее начинания, независимо от их целесообразности.

Ежегодные традиционные встречи разлетевшихся по свету однокашников — явление в наш век достаточно банальное и, по моему убеждению, не оправдывающее эмоциональных надежд, которые возлагаются на него экзальтированными энтузиастками типа Жанны Величко. Это так трогательно, так прекрасно! О да, о да, кто же отважится возражать, но мы, выпускники десятого класса Восемнадцатой средней школы, собирались уже трижды, а кроме армянского коньяка, который привез из Еревана Жорка Мартиросов, ничего более трогательного память моя не сохранила.

Нынче Жорки не будет — он в облаках, в своей обсерватории, но коньяк будет, ереванский, никто достать не мог, я достал.

Нынче не будет Славки Качеровского — это единственный доктор наук из нашего выпуска. В таком возрасте стать доктором — феноменально, и тем не менее год назад феномен не погнушался откликнуться на слезный зов неутомимой Жанночки и, бросив дела, прикатил из самой Москвы. Правда, в прошлом году он еще не был доктором, а нынче ответа на Жанкино приглашение не последовало. Привелись мне давать отчет для газеты о нашей трогательной встрече, я бы вскользь заметил, что доктор наук Качеровский — в заграничной командировке. Это всегда оправдывает крупных деятелей, если они забывают поздравить тещу с днем рождения или явиться туда, где их ждут.

Во всяком случае, подумал я, троячка, считайте, у меня уже нет: трамваем отсюда в Замостье не доберусь и к десяти, а слово мое — закон, придется ловить такси.

Было уже без четверти девять.

Мы прошли весь проспект Космонавтов из конца в конец и свернули на Энергетическую. До смены — пятнадцать минут, до штаба — три квартала; мы шли не спеша.

Табачный киоск был уже закрыт, и свет внутри погашен, и потому, наверно, в темноте никто не замечал сидящего под стенкой. А мы заметили. Он скрючился, поджав ногу, — нам показалось, без ноги. На нем было черное, стандартного покроя пальто, брюки, заляпанные грязью, в меру узкие, кепка, тоже в грязи, мохнатая, серая с искрой, остроносые ботинки — по моде, уже отошедшей. На вид ему было лет сорок. Мы подумали, что с ним обморок, но когда я наклонился к нему, пахнуло вином. Он был мертвецки пьян.

Нам не