Читать книгу - "Батареи Магнусхольма - Дарья Плещеева"

Впрочем, он бы не мог вообразить фрау Берту с убранными под платочек, как положено стоящей у плиты женщине, волосами, в фартуке и домашнем платье. Конечно, тушить капусту может и кухарка, но хозяйка обязана знать, что творится на кухне.

Тут некстати вспомнилась история о воре, который завел любовницу-прислугу и хранил награбленное у нее в «мейдхенциммер» — «девичьей комнатке» площадью примерно в четыре квадратных аршина, куда вела узенькая дверь из кухни. Казалось бы, что там поместится, кроме кровати и настенных полок? А во время обыска столько выволокли, включая огромную енотовую шубу!.. Будь хозяйка повнимательнее — не принимала бы девица такого опасного гостя.

— Я прошу вас еще подумать, — сказал Лабрюйер. — Мое слово твердо…

И вдруг он вспомнил серебряную подковку с буквами «РСТ».

Ему стало немного стыдно.

Рцы слово твердо, сказал он себе, прописная истина, в сущности — приказ. Тот, кто придумал русскую азбуку, не знал, что на свете есть разведка и контрразведка. Они были всегда, вот ведь и в Библии есть лазутчики, пришедшие в Иерихон. И врать разведчикам с контрразведчиками приходится на каждом шагу. «Слово твердо» от них могут услышать только свои — да и то не все. Вот Каролина, будь она неладна, много ли таких слов сказала своим прокуренным голосом? Несомненно, Барсуку она их говорит, и Росомахе говорит. А Леопарда, видно, бережет от потрясений!

— Я знаю, — ответила фрау Берта. — Это я знаю… Но мне так трудно решиться… Я должна еще подумать…

Ни да ни нет, и поди теперь разберись — встретилась ли она со своим руководителем; если бы четкое «да» или «четкое «нет», то все ясно — встретилась; но ей могли приказать дать неопределенный ответ, чтобы поводить на леске попавшую на крючок рыбку. Значит, догадка верна, и это — кто-то из борцов. Так рассуждал Лабрюйер. Однако одну пользу от своего предложения он уже обнаружил — фрау Берта не пыталась больше его соблазнить.

— Я не стану вам мешать. Это действительно нужно хорошо обдумать. Я подожду вашего ответа, — с тем Лабрюйер и откланялся.

Домой он шел пешком. Вспоминая свое сватовство, посмеивался. Когда нужно сказать эти слова всерьез — они в глотке застревают, а когда при исполнении служебных обязанностей — так птичками вылетают, вроде тех куплетов из «Прекрасной Елены»: «мы шествуем величаво, ем величаво, ем величаво…»

Впервые за долгое время он подумал об Аяксе Саламинском без особого недовольства. Енисеев бы очень удивился тому, как Лабрюйер, не имея актерских способностей, исполнил сценку со сватовством. Говорил серьезно, смотрел вроде бы проникновенно…

И Лабрюйер стал на ходу беззвучно напевать:

Мы шествуем величаво, ем величаво, ем величаво,

Два Аякса два, ох, два Аякса два!

О нас победная слава, бедная слава, бедная слава,

Лестная молва, да лестная молва!

Готовы на бой кровавый

За свои права…

Однажды Енисеев, который любил и умел артистически валять дурака, пропел эти слова всерьез. И Лабрюйер прервал беззвучную песню — бой-то не кончен, бой продолжается, люди гибнут, и поди знай — не идет ли за тобой следом, мягко ступая по лужам, неизвестный борец, готовый удавить тебя при первой возможности?

Он обернулся. Неизвестный борец, видимо, носил шапку-невидимку.

Кто из шести?

Милый, жизнерадостный, совсем еще молоденький Иоганн Краузе тоже мог оказаться душителем — приятное лицо в качестве алиби не рассматривается. И вальяжный Штейнбах, и «красная маска», и Джордж Хиггинс, и Эммерих Фитингоф, и «серебряная маска» (этот, говорили, был русский из Питера, но завербовать можно хоть папуаса).

Утром, стало быть, нужно набраться мужества и поехать в Агенсберг. Там что-то должны знать о борцах…

Лабрюйер шел по Дерптской. Еще квартал — и он бы оказался возле своего жилища. Но он вспомнил про Пичу.

Свернув налево, он дошел до того двора, через который можно было пройти к черному ходу фотографического заведения. В окошках дворника Круминя горел свет. Добраться до них было несложно, заглянуть сложнее — как многие жильцы первого этажа, Круминь на ночь закрывал окна ставнями. Но под одним была скамеечка, на которой в свободную минуту сидела летом с вязанием госпожа Круминь, принимая визиты соседок и собирая все дворовые новости. Лабрюйер осторожно встал на скамейку, изогнулся и заглянул в щель между ставнями.

Дворник с супругой сидели за столом, ели поздний ужин. Разглядеть их сыновей Лабрюйеру не удалось, но если бы Пича где-то пропадал — родители не сидели бы так спокойно.

Потом Лабрюйер заглянул в свое заведение. Там было темно и пусто.

И он пошел домой — чтобы посидеть за холостяцким ужином и пораньше лечь спать. Ужины у него теперь стали роскошнее — похолодало, и можно было держать в мешочке за окном копченое мясо и колбасу, соленую рыбку и сливочное масло. Многие хозяева приспосабливали к подоконникам целые ящики, но Лабрюйер дома стряпней не занимался.

Он был обычным старым холостяком. Ну, почти старым. Ни одна женщина не вела его несложное хозяйство и не ругалась, когда он опаздывал к обеду. Но иногда сильно хотелось, чтобы женщина встречала на пороге после непростого дня. При этом ей полагалось не задавать лишних вопросов, а молча подавать тарелку с горячим ужином. Мечтая о Валентине Селецкой, он, как неопытная девица, доходил в воображении до любовных ласк и даже до венчания. О том, что будет после венчания, он не задумывался. А раньше, мечтая о Юлиане, все-таки представлял себе и совместные ужины, сытные, как полагается в порядочном немецком семействе, и неспешные прогулки перед сном.

Поужинав бутербродами с лососиной и чаем, он лег спать.

Проснулся Лабрюйер от дребезжанья в голове. Он не сразу понял, что это не в голове, а снаружи, и даже не в комнате, а в прихожей — кто-то по ту сторону двери яростно крутит ручку звонка. Фрау Вальдорф, ублажая будущего родственника, обещала поставить новый, модный, электрический, устройство которого помещалось в деревянном полированном ящичке, а под ящичком крепилась стальная никелированная чашка, сверкающая, как должно сверкать все металлическое в приличном немецком доме. Но до сих пор как-то не собралась.

Будильник показывал половину третьего ночи.

Это мог быть кто угодно. Лабрюйер вооружился, подошел к двери и окликнул ночного гостя.

— Это я, — ответили ему.

— Какой еще «я»? — спросонья плохо соображая, спросил Лабрюйер.

— Холера ясна!

— Янтовский?

Тадеуш, войдя, хлопнул Лабрюйера по плечу.

— Слушай, Гроссмайстер, я мог бы подождать до утра, но что-то мне эта история не нравится. Боюсь — не станут ли за мной следить. Я не шучу, выслушай… ты уже проснулся?

— Почти.

— Сесть не предложишь?

Жилище Лабрюйера состояло из двух комнат, одну из них он занимал уже, наверно, лет десять, другую присоединил недавно. Вести гостя туда, где расстелена постель, он не хотел и отворил дверь второй комнаты. Там он бывал очень редко, поскольку незачем, и даже не сразу вспомнил, где стоит лампа.