Читать книгу - "Каменный мешок - Арнальдур Индридасон"

Элинборг смотрела на нее, пока наконец не нашла в себе силы испытать к хозяйке дома долю жалости — ведь это же надо, всю жизнь прожить во лжи.

— Она взяла все на себя, — продолжила Бара. — А мы остались не затронуты. Ее дела — ее дела. Мы ни при чем.

Элинборг кивнула.

— Это не она там лежит, на Пригорке, — сказала Бара. — Она лежит на дне морском, лежит там уже целых шестьдесят мерзких, проклятых лет…

Поговорив с врачом — тот повторил то же, что и раньше, состояние девушки не меняется, лишь время покажет, станет ей лучше или нет, — Эрленд вошел в палату к Еве Линд и сел подле. Он думал, о чем рассказать ей в этот раз, и снова не смог ни на что решиться.

Шли минуты. В отделении интенсивной терапии стояла тишина. Иногда мимо дверей палаты проходил какой-нибудь врач или сестра. Вот же выдают им обувь — какие-то белые, мягкие не то кроссовки, не то кеды, на резиновой подошве, так ужасно скрипят по пластиковому полу.

То ли скрип, то ли свист. Тьфу, гадость. Эрленд тряхнул головой и ни с того ни с сего, словно не по своей воле, заговорил тихим голосом.

Сама собой выбралась его любимая тема — пропавшие без вести. Особенно один случай. Он давно ломает над ним голову, до сих пор ломает, и все никак не может понять, что тут к чему.

Был, начал Эрленд, один юноша. Еще мальчиком он с родителями приехал в Рейкьявик с родного хутора, и хотя тот располагался аккурат у черта на куличках, всю жизнь скучал, до боли скучал по нему. Он был слишком мал, чтобы понять, отчего да почему они вдруг взяли да и переехали в столицу, которая еще, по сути, и не могла именоваться городом, так, крупный торговый поселок у моря. Лишь много лет спустя он понял — тому переезду было много причин.

Новое место с первого же взгляда показалось юноше чуждым и недружелюбным. Он ведь вырос на хуторе, с коровами да овцами, в полной изоляции от «большого мира», и жизнь его была простая, хуторская — теплое лето да жестокая зима да истории про предков, которые жили повсюду в округе, такие же хуторяне, как и его родители, бедные, что церковные крысы, из поколения в поколение. Эти вот люди и были главными героями историй, которые ему рассказывали в детстве и во младенчестве, и говорилось в них про хуторскую жизнь, хорошо ему знакомую. Истории самые обычные, какие случаются каждый день и какие то и дело случались целые столетия напролет, про полные опасностей переходы через пустоши, да про неурожай, да про голод, а еще про всякие более приятные события, порой такие невероятные и смешные, что рассказчики едва не помирали от хохота, хватались за животики, складывались пополам, кашляли, да просто валились на землю и дрыгали всеми четырьмя конечностями. И во всех этих рассказах действовали люди, которых юноша сам хорошо знал, или видел, или слышал, ведь кроме них никто в округе и не жил — вот тот приходится отцу двоюродным братом, а та — троюродной сестрой матери, а у тех общая бабушка, а у тех — общий пра-прапрадедушка, и так от наших дней вспять до самого заселения острова. Он всех этих людей знал по рассказам, даже тех, кто давно умер и покоился на местном крошечном кладбище вокруг старинной окружной церкви, в которую давным-давно заколотили вход; а в рассказах говорилось и про повивальных бабок, которым не страшно было перейти вброд ледяную реку, если они знали, что на другом берегу рожают; и про хозяев, бесстрашных людей, готовых идти спасать скот в самую распроклятую погоду; и про наемных работников, которые погибали на пустошах, в мороз отправившись за скотом в горы; и про перепившихся священников; и про привидений и духов-двойников; про жизнь, которая была частью его самого.

Все эти рассказы юноша взял с собой, когда его родители покинули родные края и переехали в город. На самой окраине столицы они наняли в небольшом домике бывшую душевую, какой пользовались в годы войны британские солдаты, и переделали ее в этакую клетушку. Ни на что другое у них не было средств. Городская жизнь пришлась папе не по вкусу, и вскоре у него начались проблемы с сердцем, а там он и умер. Мама тогда продала душевую, переехала с сыном в подвал близ гавани и устроилась работать на рыбзавод. Сын же плохо понимал, чем ему заняться, закончив школу. В университет он поступить не мог — у мамы не было денег. Да и не хотел он особенно туда идти. Устроился разнорабочим. Строил дома. Ловил рыбу в море. А в один прекрасный день увидел объявление, мол, хочешь работать в полиции — так милости просим.

Никаких историй ему больше никто не рассказывал, и те, что он помнил с детства, постепенно выветрились из памяти. Все его родственники сгинули, забытые и зарытые в опустевшей округе на другом конце света. А сам он оказался выброшен на берег, точно щепка после кораблекрушения, в большом городе, где ему нечего было делать. Не столичный он человек. А повернуть назад нельзя, туда нет дороги. А кто он такой тогда? А черт его знает. Но что не выветрилось у него из памяти — это тоска, тоска по другой жизни, и все больше он чувствовал, что некуда ему приткнуться, и что несет его по волнам, как лодку без парусов, и что жить ему тошно, и что последняя ниточка, связывавшая его с прошлым, оборвалась в тот день, когда умерла мама.

Он стал ходить по барам и на танцы. Познакомился в «Веселом хуторе»[52] с одной женщиной. Он и с другими раньше сходился, но прежде все ограничивалось парой недель. А тут вышло иначе, эта была решительнее прочих и быстренько взяла его в оборот. Она много от него требовала, а он все исполнял — просто так, не потому, чтобы особенно хотелось. Все произошло так быстро, что юноша и оглянуться не успел, как уже был мужем и отцом маленькой дочки. Они сняли тесную квартирку. У жены были большие виды на будущее, она четко знала, чего и в какой последовательности они достигнут, все говорила про то, как они заведут еще детей, купят квартиру попросторнее, и все это торопливо, в сильном возбуждении и с непоколебимой уверенностью в завтрашнем