Читать книгу - "Полный форс-мажор - Владислав Вишневский"

Идея!

Не будем утверждать, как уж в других оркестрах (Симфонических, эстрадных, народных, смешанно-экзотических), а у военных музыкантов есть одна характерная особенность (Волюнтаристски имплантирована), когда дирижёр не знает чем занять музыкантов (Случается такое!), он приказывает инструменты чистить. Да. Все инструменты. Как сейчас, например. Лейтенант, только подумал, а старшина оркестра, старший прапорщик Хайченко, уже предложил: «Может нам, пока, инструменты почистить, а, товарищ лейтенант?». Намекая, что за работой возможно мысли какие умные придут. А если и нет, так хоть время с пользой пройдёт. Фомичёв естественно согласился. Фомичёв, как мы помним, это дирижёр оркестра, лейтенант. Молодой, зелёный, можно сказать пацан. Разницу в возрасте компенсирует офицерским званием, должностью, глубоким пониманием музыки, часто философскими заявлениями общего порядка (С чем никто и не спорит!), сейчас пребывает в расстроенных чувствах. Потому что приказ выполнить не может. Вернее, может, но не так, как хотел, как должен был, как мог бы. Это «бы» и мешало. Сами посудите: один бас, три чтеца, велосипедист, сотня рукопашников, и один БМП зубами. Не считая молодых музыкантов, конечно, Ершова и Бодрова. Всё! Это же кошмар! Смех! Позор, а не ансамбль песни и пляски! А до контрольного дня осталось всего каких-то пара десятков дней. Нет, даже меньше. И ни одной идеи… Ни единой!

Музыканты надраивают инструменты, выполняют приказ. Где поодиночке, где малыми группами чистят инструменты. До зеркального блеска. Некоторые разбирают клапана, смазывают специальным составом, прогоняют механику на лёгкость хода, собрав инструменты, «проверяют» звучание. Минорное состояние. Дирижёр, одну за другой листает оркестровые партитуры, вроде бы занят, на самом деле — рассеян, потому что расстроен. В глубоком миноре пребывает.

Трушкин беспардонно, скорее специально, бодрым тоном врывается в грустное состояние дирижёра.

— Товарищ лейтенант, можно? — обращается он. — У меня идея.

Дирижёр отрывается взглядом от своих партитур, с подозрением смотрит на Трушкина, не лице недоверие, больше осторожность.

— Можно, Трушкин! Только без этих, — лейтенант небрежно рукой в воздухе колышет. — Не до того.

Трушкин почти оскорблён, даже глазами показывает, как он сейчас серьёзен.

— Да я серьёзно, товарищ лейтенант, без хохм, — заявляет он.

— Ну! — бесцветным голосом разрешает лейтенант. — Я слушаю.

Не один он слушает, многие, кто неподалёку чисткой своих инструментов занимался.

— Давай, маэстро, — разрешает и Кобзев. — Мы тебя слушаем. Интересно.

— Надо Сашкиного шурина или как его там, военкома, опять подключать, товарищ лейтенант, я думаю. Пусть выручает.

Он ещё не договорил, а рыжий Мальцев, тромбонист, уже подскочил.

— Точно! Молодец! Как в прошлый раз, товарищ лейтенант — вас тогда не было! — и все дела. А почему нет? Хороший человек! Хорошая идея. Мы тогда… — И чуть было не проговорился, Трушкин ему вовремя на ногу наступил… — Ух, ты, ну больно же, отпусти… — выдёргивая ногу, сморщился Мальцев, но намёк понял, умолк. Не к чему лейтенанту механизмы внеуставных взаимоотношений рассказывать. Это их секрет. Ноу-хау. Как они тогда успешное «дело» обмыли! Ооо! В сауне! Военком поляну накрывал. Поспорили: если не найдут уклониста, поляна за ними, если найдут — военком в сауне накрывает (военком — Саньки Кобзева родственник, не то шурин, не то деверь, музыканты так и не запомнили, потому что от души поляна накрыта была). Военком и проспорил. А уклонистом тогда Санька Смирнов оказался. Да. «Брали» только лишь для замены дембелю, а получили — и не знали — национальным достоянием страны Санька оказался. — Я — «за»! — морщась ещё от боли в ноге, высказался Мальцев.

Кобзев громко хмыкнул (Хорошо бы, хорошо… было бы, конечно!).

— Ага, щас! Спохватились! — замечает он. — Он уже в другом месте давно работает, на Дальнем Востоке. Дивизией командует. Повысили!

— Да? — разочарованно переспрашивает тромбонист. — А жаль! Хороший человек был… И Трушкин разочарован повышением военкома, сильно разочарован.

— Не знал. А идея действительно хорошая была. Правда, жаль!

Слушая, дирижёр осуждающе качает головой, кривится, лицом показывает: он так и знал, что разговор пустым выйдет, вновь собирается впасть в меланхолию, Тимофеев приостанавливает.

— А я думаю, не так уж и плохо всё, товарищ лейтенант, не расстраивайтесь. Чтецы в полку есть, пантомиму почистим, Санька Смирнов на фоно что-нибудь концертное сыграет, мальчишки наши гуднут, есть вокалист классный, бас настоящий, и парочка копии Билана с Пресняковым. Мнацакян, вон, фокусы покажет… Что ещё? Выкрутимся…

Лейтенант слушает, кроме возможной хохмы, замечает кристаллы здравого смысла, в голосе надежду, как некую опору.

А Мнацакян опоры не видит, он пугается.

— Что? Я?! Нет-нет, ни в коем случае.

— Почему? — настаивает Тимофеев. — У тебя же получается, я же знаю, мы видели.

Мнацакян прижимает руки к груди, буравит дирижёра светлым и чистым взглядом.

— Товарищ лейтенант, не верьте! Нет. Это наговор! Вы не знаете! Раза два только в жизни и показывал. И то только своим, по пьяне… эээ… извините, за дружеским столом, за рюмкой. И вообще… Я уважаемый человек, товарищ лейтенант. Военный музыкант. У меня семья, дети, друзья, наконец. Что они обо мне подумают? Скажут: Мнацакян докатился, лохотронщика из себя со сцены показывает, народ обманывает! Как я после этого жить буду? Нет. Я не могу. Я отказываюсь. У меня сын, семья. Категорически.

Дирижёр разочарованно вздыхает, и здесь пустышка.

— Ладно, будем считать убедил, — говорит он Мнацакяну.

— Орёл! Ой, орёл, ара! — с иронией восхищается Кобзев Мнацакяном. — Красиво отмазался. Тогда что ещё, люди? — Оглядывает музыкантов строгим взглядом. — Опять подпрыгивать будем?