Читать книгу - "Я тебя никогда не забуду - Анна и Сергей Литвиновы"

– Все, Людмила, можешь быть свободна. С телефонами и дверью поступишь как обычно.

– Хорошо, Николай Егорович, – склонилась в поклоне она и аккуратно притворила за собой дверь.

– Прошу, – указал мне директор в сторону столика рядом с диваном, а сам вытащил откуда-то из недр своего стола бутылку армянского коньяка.

Положение становилось двусмысленным. Но что мне было делать? Ведь я не могла просто вскочить и выбежать из кабинета: Николай Егорович все-таки мой начальник, да еще какой! Мне оставалось только ждать и наблюдать, насколько далеко зайдет ситуация. И не терять над ней контроль.

Я подошла к креслу.

– Нет-нет, давай на диван. Там тебе будет удобнее.

Директор направил меня, коснувшись моего локтя своими пальцами. Руки у него оказались холодные и влажные. Сам уселся напротив, в кресло, разлил по рюмкам коньяк, по фужерам – минеральную воду. Хохотнул:

– Да не волнуйся ты так, Наташенька! – «Вот я уже и Наташенька!» – Ничего помимо твоей воли здесь, да и где-либо в другом месте не произойдет. Я просто хотел поболтать с тобой, узнать, как живет, чем дышит молодежь. И – лично ты в ее лице. Поговорить о твоей работе, твоих перспективах. Пообщаться, так сказать, в непринужденной, товарищеской обстановке. Без официоза.

Я молчала, пока он витийствовал, а директор глянул на позолоченные наручные часы и продолжил:

– Официально рабочий день закончен. Поэтому мы имеем право расслабиться. А то, что мы распиваем спиртные напитки в служебном помещении – нарушение не смертельное. Можешь, если вдруг что, – он хохотнул, – валить все на меня.

– Спасибо, я не люблю коньяк, – твердо сказала я.

– Да? – неприятно удивился Николай Егорович. И холодно молвил: – Что ж, уговаривать не в моих правилах.

Он мазнул по моему лицу острым взглядом, на полсекунды, не больше, но от его взора внутри появился неприятный холод.

Он чокнулся с моей коньячной рюмкой и немедленно отправил содержимое своей в рот.

– Ты знаешь, что французы коньяк смаку-уют, наслаждаются его вкусом, запахом, пьют крошечными глотками?.. А я вот не могу. Тяжелое пролетарское детство…

Закусывать он не стал, только минералкой запил.

– Да… Я ведь, Наташенька, с пятнадцати лет у станка… Еще война не кончилась… Сначала ФЗУ, потом завод, потом армия… У вас, у молодого поколения, все по-другому! Все дороги открыты, все пути накатаны. Хочешь в институт – пожалуйста. Хочешь – хорошая теплая работа, и, – он снова хохотнул, – поблизости от материальных ценностей. Да ты фрукты-то кушай. И конфетки. И чаю сама себе налей. Помнишь, как сказал дедушка Крылов? А Васька слушает, да ест.

Я послушно взяла черешенку. Очень люблю эту ягоду, и та, которой потчевал меня директор, была, наверное, отменной, но никакого вкуса я не почувствовала.

«Сказать, что у меня болит живот? Вскочить и убежать? Как-то глупо, стыдно и по-детски. Да и потом: Николай Егорович пока ведь не делает ничего плохого».

А Солнцев не уставал разглагольствовать. Настроение его после коньяка улучшилось, лицо разгладилось, на щеках заиграл румянец.

– И мне вот хочется узнать у вас, у молодого поколения, – спросить откровенно: а пользуетесь ли вы теми благами, которые в трудных послевоенных условиях завоевали для вас мы? Все ли делаете, чтобы расти, совершенствовать себя – духовно, физически и материально?

Его слова были стертыми, тусклыми, как и он сам. Не то, что у Ванечки, полного огня и жизни. Мне даже на секунду подумалось, что Николай Егорович насмехается, пародирует официальный стиль. Я посмотрела на него – но нет, он был серьезен.

Я молчала, и директор пытливо спросил:

– К примеру, когда ты, Наталья, в последний раз была в театре?

Я непроизвольно рассмеялась, вспомнив Ивана и что мы только позавчера были с ним в Театре Ленинского комсомола.

Директора удивил мой смех, и он впервые перешел с казенщины на нормальный человеческий язык:

– Что смеешься? Вообще в театр не ходишь?

– Да нет, – отвечала я небрежно, – я тут недавно «Юнону» и «Авось» посмотрела. Или про оперу надо говорить – «послушала»?

Директор взглянул на меня заинтересованно и даже уважительно.

– Так ты театралка? Что ж, похвально. За это надо выпить.

Он подлил себе еще коньяка, а потом встал, прошел к своему рабочему столу и выудил откуда-то бутылку вина. Вино было уже откупоренным, на этикетке сверкал целый строй медалей.

– Настоящая «Массандра». Мне доставили из Крыма. Грех отказываться. Больше нигде такой не попробуешь.

С этими словами он налил мне полный фужер. Однако тост провозгласил не про театр, как сперва вроде намеревался.

– Давай, Наталья, выпьем за тебя и за твою успешную карьеру в нашем универмаге.

Он чокнулся с моим бокалом и быстро опрокинул в себя еще одну рюмку армянского.

Мне ничего не оставалось, как сделать несколько глотков из фужера. Вино действительно оказалось очень вкусным: душистым, ароматным, терпким. Будто пьешь концентрированный, очень сладкий вишневый сок. Или нектар. Против воли я хватанула больше, чем намеревалась: наверное, целую половину бокала.

В этот раз директор закусил: выбрал самую большую клубничину и аккуратно ее обсосал.

– Значит, театр любишь? – продолжил он. – Что ж, прекрасно… Как ты, наверно, догадываешься, у меня хорошие связи. Практически для меня нет ничего невозможного. В любой театр Москвы могу достать любое количество билетов. Например, в Большой. Ты оперу – не рок, а настоящую оперу – любишь?

– Не очень, – честно призналась я.

В голове у меня зашумело, но вино оказало и живительное воздействие: я расслабилась и почему-то уверилась, что с директором справлюсь. Во всех смыслах.

– А балет уважаешь? – настаивал Николай Егорович.

– Да ничего.

– Н-да, в голосе твоем энтузиазма не слышится… Что ж ты любишь? Какие театры?

– Таганку. «Современник». Ленинского комсомола. – Старательно перечислила я. На самом деле, на Таганке я ни разу не была, достать билеты совершенно невозможно, в «Современник» меня заносило случайно раза два, а в Ленком мы единственный раз позавчера с Ванечкой ходили.

– Что ж, попробую устроить. Решено! Завтра мы с тобой идем в театр. В один из трех, туда, где будет лучше постановка.

Я покраснела. Ситуация стала предельно ясной. (Хотя ясной она была сразу. Сейчас директор ее просто озвучил.) Значит, он на меня запал. Отчасти это было приятно. Но только отчасти. От очень и очень маленькой части. Да я скорее умру! Он очень старый, противный, лысый. И руки ледяные, влажные, и изо рта пахнет. Я даже вообразить себе не могла, как это мы вместе с ним окажемся в театре. Все же будут его за моего отца принимать!.. А потом – что последует после спектакля?.. И отказываться тоже страшно…