Читать книгу - "Над темной площадью - Хью Уолпол"

Хенч с сияющими глазами жадно ухватился за его слова.

— Я бы очень хотел с вами побеседовать, — заговорил он. — Есть одно дело, которое я вам должен изложить. Я хочу сказать, что не надо зря терять время, потому что время дорого.

Джентльмен повернулся ко мне.

— Здесь холодно, мы на самом ветру, — его голос теперь звучал очень доверительно, — а ваш друг без пальто. Может быть, что-нибудь выпьем? Или, знаете, честно говоря, я замотался сегодня вечером и забыл поесть. Тут недалеко бутербродная. Что скажете?

Первым моим побуждением было отказаться. Если бы я только мог бросить Хенча, я бы, плюнув на все, кинулся в знакомый подъезд, взбежал бы по знакомым ступенькам, чтобы быть рядом с Хелен до самого конца или до самого начала, уж как там получится… Но моей первой обязанностью во имя нашей общей безопасности был Хенч, и я это хорошо знал. Мы втроем двинулись через всю площадь к бутербродной.

— Похоже, разыграется буря, — сказал джентльмен, бросив быстрый взгляд через плечо туда, где стоял полицейский. Он был прав. Надвигалась страшная буря. Был такой зверский холод, что, казалось, заставлял все вокруг содрогаться — огни рекламы и вывесок на стенах домов, двери и окна, фигурки случайных пешеходов, спешивших по своим делам, машины и омнибусы.

И давний мой знакомый, кубок, сверкая золотом под черным как смоль небом, изливал рубиновые струйки ликера, трясясь и ежась под порывами злого ветра.

Джентльмен продолжал рассуждать тем же доверительным тоном, который с каждым словом становился все доверительней, а зубы его так и стучали от холода:

— Несчастье нашей страны в том, что мы крайне нелюбознательны. Почему, спрашиваю я вас, жители Лондона среди жителей всех прочих столиц мира являются самыми нелюбознательными и ничем абсолютно не интересуются? К примеру, попробуйте раздеться и пройтись нагишом по центру Лондона средь бела дня — ведь никто не проявит к вам ни малейшего интереса, никто не изъявит желания даже посмотреть в вашу сторону!

Слова «не изъявит желания» он произнес смакуя, почти нараспев, словно они вызывали у него некоторое чувственное наслаждение.

— Если люди не проявляют интереса к тем мерзостям, на которые вы рекомендуете им смотреть, то я их только одобряю, — произнес я наставительно. Я был в таком безумном напряжении и беспокойстве, что едва соображал, что говорю.

— Да бросьте, бросьте вы, — он стал разуверять меня свойским тоном, словно я был не случайный «клиент», а его родной брат, только что сыскавшийся после долгих лет отсутствия, — не надо быть таким педантом. По моему мнению, в этой жизни надо стремиться к одному — к расширению собственного кругозора. Против человеческой природы не попрешь. Надо есть и выпивать — все равно помирать.

Своей любовью к расхожим «душеспасительным» афоризмам он невольно напомнил мне моего друга Санчо Пансу.

— Я, например, считаю себя человеком с безгранично широким кругозором. Должен признаться, что это заслуга моей профессиональной деятельности. В этом мире меня уже ничто не может удивить. Я полностью защищен от любых неожиданностей и потрясений. Ну-ка удивите или напугайте меня! А вот и не получится!

Я позволил себе мысленно усомниться в его словах. Ничего, очень скоро представится случай испытать истинность твоих утверждений на деле, подумал я. Хенч, словно в лихорадке, подгонял нас. Мы свернули на Джермин-стрит и шли по направлению к Сент-Джеймс-стрит. Минуту спустя мы оказались перед скупо освещенной аркой, ведущей в узенькую галерею, служившую проходом для пешеходов и одновременно бутербродной.

До нас доносился шум с площади Пиккадилли, которая была отсюда всего в двух минутах ходьбы. Внезапно на фоне этого приглушенного гама я уловил звонкий ребячий голос с характерными металлическими нотками — мальчишка, разносчик газет, выкрикивал последние новости (а может, это мне только почудилось). Меня насторожило слово «убийство», но я не был уверен в том, что не ошибся, потому что к прочим шумам примешивался новый, свистящий звук — то задувал ветер, уже всерьез предвещавший бурю. Он несся по улицам, трепал омнибусы и автомобили, стучался в витрину напротив, где за стеклом толпилось множество часов и часиков разного калибра, которые своими круглыми личиками с опаской глядели на улицу; наигравшись с ними, озорник ветер с хихиканьем и воем летел к заднему дворику «Попьюлар кафе», откуда всегда пахло жареным мясом и слышалась джазовая музыка (установившееся для меня сочетание применительно к этому заведению); затем снова возвращался назад, подбирался к моим ногам и колючим, ледяным паучком заползал под брючины, покусывая голые лодыжки поверх носков. Он-то и принес мне этот безжалостный, резкий выкрик мальчишки — разносчика газет: «Убийство!».

Слово прозвучало единожды, но в эти доли секунды я снова пережил то, что обрушилось на меня в тот день, и передо мной возникло болтающееся над полом, корчащееся в конвульсиях тело Пенджли-первого, а потом — его труп, со стуком пересчитывающий ступеньки лестницы, поцелуй, которым одарила меня Хелен, задушевный, сладкий голос Пенджли-второго.

Передо мной разверзлась бездна отчаяния и горя, от которого, казалось, уже не было спасения, я был готов пуститься без оглядки наутек и бежать, бежать… Помню, меня остановила только мысль о Хелен, страстное желание быть с ней…

Я опять услышал над ухом вежливый и настойчивый, немного драматичный голос, который спросил:

— С ветчиной или с языком?

Очнувшись, я понял, что стою у самого прилавка. Бутербродная оказалась симпатичным, веселым, ярко освещенным местечком, и самой яркой и симпатичной ее принадлежностью был сам хозяин, краснощекий человек с лукавым огоньком в глазах и необъятным животом, — ну просто живой персонаж из Диккенса. Бутербродная была такая узкая, что товары тут едва помещались. Однако он превосходно справлялся с этой трудностью. На полке, тянувшейся вдоль всей стены, выстроились в ряд на сверкающих подносах аппетитные с виду пирожные и печенье, джемы и консервированные фрукты в блестящих банках, а в промежутках между этим живописным нагромождением цветов и форм смотрели на нас с картинок прелестные личики женщин, знаменитых чаровниц ушедшей, более счастливой эпохи — мисс Габриэл Рэй, мисс Мэри Стадхолм. На самом же почетном месте, совершенно неотразимый в своей треуголке, со взором, исполненным дерзости и отваги, красовался — кто бы вы думали? — лорд Бити,[3]собственной персоной. Две внушительных размеров емкости источали ароматы чая и кофе, а в витрине прилавка под стеклом была выставлена на всеобщее обозрение, могу сказать почти без преувеличения, целая коллекция настоящих музейных шедевров: селедка в обрамлении кружочков из сваренных вкрутую яиц, отливающие серебром сардины, прозрачно-розовые, похожие на россыпи драгоценных камней кусочки ветчины и горы бисквитных пирожных.

И среди всей этой роскоши мы были одни, если не считать нашего замечательного хозяина, который был занят не столько своими прямыми обязанностями, сколько сочинением письма какому-то своему знакомому.