Читать книгу - "Прошлой осенью в аду - Светлана Гончаренко"

В Риме у Хрисиппа, Анаксаклитова друга, была грамматическая школа <Средняя школа>. Я помогал ему. Хрисипп был немолод, подслеповат и очень сонлив. Мальчишки, маявшиеся за грамматикой, все норовили поколотить меня и даже специально проносили под одеждой камни, чтобы в меня швырять. У римлян одежды длинные и мешковатее, чем у греков, ученики Хрисиппа сплошь были благородные юноши в тогах, и булыжников под своими тряпками могли нанести сколько угодно. Я норовил спрятаться за хилым плечом Хрисиппа, и дети частенько его будили камнем, но он был добр, терпелив и жалел, как зверушек, грубых маленьких варваров. Я обещал не вдаваться в воспоминания детства, но вы, Юлия, учительница, и вам понятны мои тогдашние неприятности. Хрисипп говорил: «Удивительно, как это люди достигли мудрости и разумения при том, что мальчишки ненавидят учиться? Не иначе сами боги вмешались и понудили первых школьников ходить в первую школу. Нельзя и представить, чтоб дети отправились туда сами собою и добровольно».

В семнадцать лет я готов был учить и греческому, и латыни, и музыке. Со временем, наверное, Хрисипп отпустил бы меня (он и сам был отпущенник <Рабы, отпущенные на волю актом освобождения, имели ограниченные права и чаще всего были связаны службой со своим патроном>), и я завел бы свою школу, но Фортуна повернула колесо иначе, и я попал в дом Юлии Присциллы. Той самой, на которую вы похожи. Она была вдова, не так богата, но хорошей семьи. Ее единственный сын Цецилий, восьми лет, был очень слабый и болезненный ребенок и не мог ходить в школу. Его учили дома. Хрисипп уступил меня Юлии и особенно рекомендовал ей мою нравственность. Его школа вообще славилась строгостью в этом смысле, тогда как в других между учителями и мальчиками творились всяческие непотребства. Я стал учить Цецилия. В науках он подвигался плохо, потому что много болел, лежал неделями и был так прозрачен и хил, что под слабой кожей видно было биение почти всех его жилок. Юлия день и ночь боялась, что он умрет. Но боги медлили и щадили ее.

Три года я прожил в этом доме. Цецилий был все так же слаб и бледен, но жил. Славный мальчик; однако жизнь едва в нем теплилась, разум томился, и учить я должен был не столько грамматике и счету, сколько приличиям, каких требует близкая смерть от человека его звания. И он выучился терпеть, превозмогать и избегать грубого, зверообразного выражения страданий и боли. Он пил с насильной улыбкой горчайшие лекарства, болея, лежал смирно, почти не стонал, говорил разумно. Я гордился им и тосковал, что он все-таки угаснет молодым. А уж что после этого со мною будет, и вовсе неизвестно.

В ту пору неожиданно приехал Геренний, который теперь Гарри Иванович Бек. Он даже и лицом сейчас похож на себя тогдашнего, хотя бывал и совсем иным. Никто его не ждал. Он был родственник давно умершего мужа Юлии. Лет двадцать назад он служил легатом в Африке и там пропал. Говорили, что он зарезан был в стычке с нубийцами, что он утонул в Ниле, что взят в плен каким-то диким племенем, чуть ли не каннибалами, и сожран. Много слухов ходило, но как он сгинул, никто толком не знал. Африканцы не просили за него выкупа, как это бывает обычно при пленении, и клялись наместнику, что в глаза не видали никакого Геренния; тела его тоже не нашли. Значит, погиб. Юлия изредка вспоминала о нем (она видала его девочкой) и жалела, потому что нет горше участи, чем быть непогребенным.

И вот он объявился в Риме живой, здоровый и загорелый до черноты (теперь он много белее лицом). Было у него много рабов, денег, добра, привезенного из Африки, к тому же он отсудил у наследников родительский дом и виллы. Он рассказывал, что был похищен чернокожими кочевниками, скитался с ними, жил при египетских храмах и прошел там посвящения, потом снова скитался и разбогател в таких дальних странах, каким и места не может быть на земле. Только затосковал он по родине и вернулся в Рим, бросив все варварские посети, в Рим. Все это казалось правдоподобным, но проверить ничего было

нельзя. Жил он как бы на покое: он был далеко не стар, но все должности <Официальную политическую карьеру, считавшуюся единственным достойным поприщем для знати, следовало начинать с молодых лет и постепенно продвигаться к влиятельным государственным постам> уже упустил (ровесники его были на вершине карьеры — не угонишься). Друзей у него не было, чего он желал, кроме покоя, было непонятно. Такие люди всегда возбуждают слухи, а о Гереннии слухи сразу же пошли страшные и невероятные. Я узнал от служанок Юлии, что Геренний — маг, посвященный в неведомые африканские таинства — обращается по ночам в аспида, вползает в добрые дома и льнет к самым красивым женщинам, которые от его прикосновения цепенеют и не могут проснуться. Он тем временем соединяется с ними. Женщина, с которой он был, начинает вдруг худеть и чахнуть, как бы ни была здорова прежде и какие бы искусные лекари не брались ее исцелить. Она не ест, зеленеет, волосы ее сходят клочьями, а когда через месяц она умирает, в складках ее одежды находят свежеснесенные змеиные яйца. Если разорвать скорлупу такого яйца, то увидишь большой, редкой чистоты алмаз. Но нельзя его касаться — он тут же рассыплется мелкой седой золой, а дерзнувший заболеет проказой. Поэтому яйца выбрасывали в безлюдных местах, где аспид сам собирал их и сносил в свой дом. Глупейшие бабьи бредни! Я не верил им, не верила и Юлия; она говорила, что все выдумывают завистники. Ведь у Геренния в самом деле много было алмазов (тогда их почти не могли гранить), и он дарил их Юлии. Я видел эти странные стеклянистые камни, якобы снесенные мертвыми женщинами. Камни, просто камни, но они резали стекло! <В древности не умели гранить алмазы, довольствовались шлифовкой, но алмаз считался самым ценным камнем>

Геренний дарил Юлии алмазы, и редкие ткани, и вещицы невероятно тонкой работы. Все знали, что он хочет жениться на ней. Она его все-таки побаивалась, а он твердил, что Цецилий скоро умрет, и Юлия бессмысленно угаснет, если не решится на брак. С тех пор, как из Африки возвратился Геренний, Цецилий, бывший до того в одной поре, вдруг заметно ослабел и стал таять, как воск. Он уже не вставал и почти не говорил. Юлия, почтительная к родственникам, не смела подозревать Геренния, но всевозможными уловками стремилась не подпускать его к сыну. Служанки же впрямую судачили, что он изводит ребенка. Якобы видел кто-то в доме черного аспида, того самого, что заставлял женщин нести алмазы — змей был в спальне Цецилия! Он обвивал руку, или шею, или бедро мальчика там, где ветвятся самые крупные и горячие жилы, и пил кровь, на глазах наливаясь и тучнея. Одежду Цецилия в самом деле нашли однажды рано утром окровавленной. Однако Гермодор — это был лучший врач тогда — сказал, что эта кровь пошла у больного горлом, и при теперешней его слабости он не проживет и двух дней.

Юлия обезумела от горя. Гордость и родовые приличия оставили ее. После обеда она позвала меня в портик, где всегда гуляла в это время, и сказала:

— Дорогой Агафангел, за эти три года я узнала тебя — ты добрый, умный мальчик. Больше мне не к кому обратиться… Дядя (Геренний приходился ее мужу троюродным дядей) непонятный, ужасный человек!.. Родня только и ждет наследства Цецилия, ей все равно… Я — увы! — знаю теперь, что мой мальчик обречен смерти. Я и сама скоро умру — я знаю, я чувствую. Я наконец решилась… Ты знаешь, какие слухи ходят про дядю. Я не верила им, моя добропорядочность не позволяла. Она не позволяет и сейчас сомневаться или клеветать, но разве не позволяет знать?.. Заклинаю тебя всеми богами, Агафангел, выведай любым способом, вправду ли Геренний творит недолжное и изводит моего Цицилия? Со мной ведь только женщины, а они болтливы, неразумны, жадны, лукавы. Я не могу им довериться, да они и не смогут ничего. Пойди и узнай правду, какова бы она ни была. Если Геренний сделал моему мальчику зло, я убью его и уже тогда умру. Если он невинен — пойду за него. Я одна на целом свете, и в эту минуту некому за меня заступиться, кроме как мальчику — рабу!