Читать книгу - "Прошлой осенью в аду - Светлана Гончаренко"

— Что я себе позволяю? — взвыл он, и я испугалась, как бы он снова не хватил меня за бок огненной пятерней. — Это ты так низко пала, что привечаешь поганцев вроде Гешки. Сама же говорила, что у него пятно на заднице. Да, его отовсюду гонят пинками! Только здесь он наглеет до того, что лезет проспаться в твою постель. Даже я себе такого не позволяю!

— Зато вы съели мои котлеты, — напомнила я.

— Что котлеты! Третьеводнишние! Да и не я их съел, а тело — вот это, что сейчас на мне. Тебе, Юлия, оно не слишком нравится? Я и сам не в восторге. Но обстоятельства заставили: кстати подвернулся торговый работник из Сызрани, Гарри Бек. Вышел от любовницы, и тут его машина сбила. Средь бела дня. Я как раз мимо проходил, причем в подержанной такой оболочке — и печень ни к черту, и гайморит, и колики в кишках. Поднялся крик, толпа набежала, я ввинтился — гляжу, лежит этот Гарри. Толкотня, никто и не заметил, как я стал им, открыл бодро его глаза, а тот старик — весь в печеночных пятнах и в препротивной какой-то трухе (с меня уже песок сыпался!) — упал замертво. «Ах, ведь это не парня, это старика сбило!» — закричали вокруг (зеваки в Сызрани на редкость тупы). — «Нет, старик от стресса, с перепугу окочурился!» — кричали другие. Кто-то побежал звонить в больницу. «А где же черненький мужчина, что тоже тут лежал?» Был и сплыл! Я не лежал, я ушел уже далеко — красивый, двадцатидвухлетний. Брюнет латинского типа Гарри Бек. Это давно уже случилось, Юлия, но ради тебя я готов стать мясистым блондином.

— Нет, ты брюнетом больше на себя похож, Геренний, — заметил Агафангел. — Одна из самых удачных твоих личин. Недаром тебя в Тибур потянуло и к Юлии. Эта хоть и другая, но похожа на ту. Даже волосы покрашены в такой же цвет. Той Юлии ты тоже говорил, что у нее вещи безвкусные.

— Еще бы, — согласился Бек. — У женщин вообще вкус плохой, а Юлия Присцилла вдобавок глупа. Влюблялась по молодости в плясунов, мимов и прочих мерзавцев с подведенными глазами. У них на пустых головах кудри, состриженные с покойниц, в ушах серьги, а зады нежнее их потрепанных щек. Главное, им совсем нет дела до женщин! Глупая Юлия: какой-то урод бренчал на кифаре и доводил ее до слез, тогда как все нормальные люди засыпали. А тупой ретиарий <Ретиарий — гладиатор, вооруженный сеткой, трезубцем и длинным кинжалом>, гнусный Прокул! Хвала богам, он не пережил восьмой схватки! Но он сидел тут и вечно жевал что-то. Быдло! Благородный человек не ест ни стоя, ни сидя! Он жевал что-то и обнимал Юлию рукой огромной, как эта колонна! Я это видел.

Что за бред! Главное, какая-то колонна действительно оказалась рядом. А дороги, домика и холмов уже не было, все окутал туман. Он пах ранней осенью — сухими травами. Я в каком-то ошалении сидела на мраморе, и было уютно, потому что камень, нагретый солнцем, отдавал теперь мне свое тепло. Я сидела и мерно моргала. Сказать было нечего. Я плохо ориентировалась в античности, а двое из троллейбуса теперь задали какой-то античный спектакль. Как раз во время изучения подобных тем в институте я увлекалась танцами и теперь вполне могла сойти за полную дуру со своей горсткой ненужных знаний про Митрофанушку. Была, значит, еще и другая какая-то Юлия, глупая (я-то не глупая!), которая обнималась с толсторуким Прокулом. Интересно, кто она такая? И почему нельзя есть сидя? Я всегда так делаю…

— Твой ум, Юлия, мне не нужен, — ласково промурлыкал Гарри-Геренний и погладил мою руку. С него прыгали иногда искры, но неопасные, бессильные, как солнечные зайчики. — Твоя гибкая, пугливая, чуткая душа отправится в путь, и ты забудешь все лишнее. Есть травки…

— Ну уж наркотики я ни за что принимать не буду, — запротестовала я.

— О нет! Безобидные, скромные травки. Ты ведь, когда суп варишь, наверняка кладешь лавровый лист? А жевать его не пробовала?

— Еще чего! Он горький. Его надо выбрасывать из тарелки.

— Не надо! Только горечь сладка! Твой мозг очистится от суетных, пустых мыслей и от воспоминаний. Зато будущее ты увидишь так далеко, что не поймешь ничего. Понимать — мое дело. Ты только скажешь, что видишь.

— Не ешьте, Юлия, лаврушки даже из супа! — выкрикнул Агафангел из угла, куда его совсем оттеснил Бек. — Нажуетесь и лишитесь рассудка. Начнете бормотать всякий вздор, а этот… будет торговать пророчествами. На вашу погибшую душу, как на падаль, слетятся омерзительные бестелесные твари. Они сожрут вас, а он снова скажет, что неопытен, что промашка вышла!

— Он врет, это дурак, — успокаивал меня Гарри Иванович. — Невежество вечно пугает кошмарами. Но истина не может быть кошмаром! Сейчас ты выпьешь…

Я с ужасом увидела, что туман вдруг повалил густыми клубами, как пар из котла, а травой запахло сильнее и слаще. Даже бульканье послышалось снизу, из-под мрамора. Оттуда так и дохнуло жаром. Бек прислушивался к бульканью и водил белой босой ногой по мрамору, будто пробовал, горячо ли. С Агафангелом он что-то сделал: тот подпрыгивал и бился в своем углу, как муха в тенетах, но не мог сделать ни шага вперед. Бек стал величав и медлителен, снова постарел и осунулся, редкие кудри дыбом встали вокруг гладкого костлявого лба. Он теперь напоминал мумию или чью-то посмертную маску (я недавно видела такую по телевизору). Он был страшен и благостен.

— Бегите же, Юлия! — слабым заячьим голоском взывал ко мне из угла Агафангел. Бек уже не сердился на него, а только иронизировал:

— Итак, Геша, ты считаешь себя философом, потому что ты замарашка, и плащ у тебя грязный?

— Нет! Наоборот! У меня плащ грязный, потому что я философ. Я презираю тряпки и те золотые побрякушки, которые ты так ценишь. Увешался ими до пупа. Да бегите же, Юлия!

Куда мне было бежать? Густые клубы пара заполнили все вокруг. Гладкий мрамор стал податливым и зыбким, как студень. Я и шагу теперь не могла сделать, чтоб не поскользнуться или не увязнуть в теплых хлябях. Я была подвешена в какой-то студенистой каше, дающей мне иллюзию опоры, а на самом-то деле вокруг — впереди, позади, внизу — была бездна. Агафангел смутным пятном белел сбоку и уже исчезал, рассеивался, но он продолжал кричать слабо, будто с зажатым ртом:

— Бегите, Юлия! Слышите? Он уже замучил кого-то, чтоб сунуть в свое дьявольское варево и сделать для вас мост в сонмище бесов. Слышите голос?

Я ничего не слышала, кроме шуршания клубящихся паров и грозного клекота близкой бездны. Однако после слов Агафангела мне вдруг в самом деле почудился слабый какой-то голосок, который таял и растворялся в бульканье и шуме.

— Душа погибла! О боги! Нет, две души! — метался Агафангел. Бек вдруг развернулся к нам, и я увидела, как он огромен, бесконечен и бесплотен в своем буром пурпуре. Он рос на глазах, как растет грозовая туча. Он схватил Агафангела громадной рукой, а тот был маленький, белый, бесформенный, как двухдневный котенок, и болтался, совсем как котенок, в костяных безжалостных пальцах.

— Прощай же, дурак, — сказал Бек спокойно. — Слишком далеко ты забрался на этот раз. Тебе не вернуться назад. Юлию пожалел? Не надо, она моя. Прощай!

Почерневший клубистый пар осветился снизу рыжим. Огонь завыл и загудел совсем близко и пыхнул в нас сухим печным жаром. Так все-таки снизу здесь огонь? И не от солнца мрамор теплый? И я погибла? И погубила Агафангела. Он ведь из-за меня попал в эту пропасть, и проклятая мумия Бек швырнет его сейчас, как скомканную бумажку, в свою печь. У, этот уже не человек и не дьявол, а просто ужас. И череп у него нечеловеческий какой-то, вытянутый, зубастый! И я ничего, ничего не могу больше! Подо мной огонь, повсюду пустота и этот проклятый пар, обращающий меня в слизь, в ничто!